С намерением оскорбить (1998—2001)

Впрочем, мы опять отклонились от темы. Я начал рассуждать о языке. В Испании с каждым годом говорят и пишут все хуже. Это касается не только деревенщин в костюмах от «Хьюго Босс», которых любят приглашать в «Томболу» и малограмотных пустышек из «Автобуса», вечно ревущих над бедами какого-нибудь Пако или Пепы. Девицам такого рода вообще нравится плакать. Наша политическая элита ничем не лучше. Можно понять, почему баскские сепаратисты делают орфографические ошибки в письмах с угрозами. Ведь испанский — отвратительный язык поработителей и оккупантов. Раньше на нем говорили священники-карлисты, а теперь исключительно правые, члены правительства и сам дьявол. Профсоюзные лидеры отдают все силы борьбе за права трудящихся мужчин и женщин, заклейменных проклятьем голодных рабов и рабынь и за всю свою жизнь не успевают прочесть ни одной книги. Не удивительно, что они изъясняются на языке «Лос дель Рио», слегка разбавленном словечками Коротышки Марианико. Президенты автономий и привыкшие выступать на публике политики тоже не в ладу с родным языком и к тому же серьезно полагают, что «Сида» и «Ласарильо с Тормеса» написала зловредная личность по имени Аноним. И все же народ голосует за них каждые четыре года. Каждый делает выбор сообразно собственным убеждениям.

Кому уж точно нельзя прощать ошибки — так это нашему брату журналисту. Колумнистам, репортерам, телеведущим и прочим. Достаточно развернуть газету, включить телевизор или радио, чтобы увидеть, как мы, журналисты, издеваемся над языком, обеспечивающим нам верный кусок хлеба. Что мы творим с подлежащими, сказуемыми и орфографией. В молодости я потешался над спортивными комментаторами, говорившими «madridista»[29] и «Torino»[30]. А сейчас многие комментаторы, например, достойнейший Гаспар Росети, кажутся мне Кастеларом и Ларрой по сравнению с некоторыми обозревателями из разделов культуры. Не говоря уже о более прозаических рубриках. В «Интернасьонале» однажды напечатали статью под названием «Se repite el cuenteo en Florida»[31]. Представьте, что в других областях человеческой деятельности дела обстоят точно так же. Вообразите конструктора, неспособного провести прямую линию, и механика из НАСА, привыкшего забивать шурупы молотком. Музыканта, который водит по струнам пилой, или грабителя, ворвавшегося в банк с бананом в руке.

Раньше в любой редакции был пожилой сеньор с безупречными манерами, в обязанности которого входило чтение того, что написали другие. Этого сеньора, не располагавшего ничем, кроме культуры, знаний и прочитанных книг, называли корректором стиля. Он был последней инстанцией, с которой не спорил ни один редактор. Он был неколебимым авторитетом для репортеров, печатавших на старых «Оливетти», соблюдая элементарные грамматические правила. В моей жизни было двое таких старичков. Один работал в газете «Пуэбло». Вспомнить его имя, я к сожалению, не могу. Другого, со студии «ТВЕ», звали Хорхе Села Трулок. Он приходился братом нобелевскому лауреату Селе и был куда симпатичнее своего знаменитого родственника. Я до сих пор с теплотой вспоминаю наши споры о частях речи, ударениях и значении слов. Мы могли по несколько часов обсуждать, как стоит написать в данном случае: «le mató» или «lo mató»[32]. Захватывающие и невероятно полезные дискуссии. Теперь в редакциях почти не осталось тех замечательных персонажей. Чтобы сократить рабочие места, издатели заменяют их несовершенными компьютерными программами, вроде «Wordperfect» или «Word», бездушными роботами, исправляющими тексты в соответствии с примитивными представлениями их создателей о стиле. Хуже могут быть лишь современные правила стилистики, такие политически корректные, изысканные и новаторские, что диву даешься. Согласно этим правилам, нужно писать carné[33] и sicología[34]. Похоже, их составляли овечки Долли от лингвистики, поклонники Соланы и Маравалля. Тупицы, привыкшие судить о Сервантесе по английскому переводу.

ДЕНЬ МОНАРХИИ

У меня сегодня день монархии. Довольно странно для подобных мне субъектов, не слишком преданных короне. Впрочем, в девять лет я изнывал от платонической влюбленности в Анну Австрийскую с ее алмазными подвесками. В том юном возрасте мое сердце разрывалось от восторга, когда пуританин Фельтон воздал по заслугам английской собаке Бэкингему и отправил его к праотцам ударом ножа. Менее платонические чувства у меня всегда вызывала леди Винтер. Анна Австрийская была создана для прогулок при луне, алмазных подвесок и разговоров о поэте-романтике Беккере, а красота миледи обещала совсем другое. Это о ней писал дон Франсиско де Кеведо: «Та дикая краса, что ждет меня за этою решеткой»…