С ними по-хорошему нельзя

Диллон направился к ней, чтобы водрузить ее на место, но О’Рурки его обогнал. Подхватив Герти под мышки, он восстановил конструкцию на всех шести точках опоры. На какое-то мгновение руки его задержались у нее под мышками, теплыми и чуть влажными. Он медленно убрал руки, провел ими, просто так, перед своим лицом и слегка побледнел. Кэффри невозмутимо разглядывал товарища.

О’Рурки занял свое место рядом с Маккормаком. Тот плюхнулся на свое и потер глаза: его клонило в сон.

— Продолжим, — сказал он. — Кэффри, сейчас твоя очередь заступать на дежурство, правда?

— Да, — сказал Кэффри. — Я пошел. Этот допрос меня достал. Я представлял себе все совсем по-другому.

Он отошел к бойнице, и его глаза больше не отрывались от этого проема в военно-строительном зодчестве. Маккормак повернулся к Ларри:

— Спрашивай дальше.

— Неужели не видно, что она не того... не католичка? — сказал Каллинен.

— Она ни во что не верит, — добавил Диллон.

— Мы что, будем все ночь здесь сидеть и изводить эту девчонку? — спросил Каллинен. — Командир, пора бы и на боковую. Завтра будет тяжелый день. Наше восстание — это все-таки не шутка.

Возникла странная пауза. О’Рурки поднял голову и сказал Каллинену:

— Хорошо, Каллинен. Ты прав. Конечно. Я бы только хотел задать девушке два-три вопроса.

— В общем-то, мы можем еще немного подождать, — сказал Каллинен.

Сидящий в углу Кэффри пожал плечами. Вытащил из диванного валика перо и стал ковыряться в зубах, не отрывая взгляда от моста О’Коннелла, в общем-то безлюдного.

— Ну, давай, — сказал Маккормак.

О’Рурки собрался и приступил:

— Девушка, только что вы продемонстрировали весьма агрессивное или, по крайней мере, не чуждое атеистическому отношение к конфессиям. Однако, судя по всему, вы отклоняете любые обвинения в скептицизме, если я правильно понял смысл речей, которые вами были произнесены до того, как были прерваны замечаниями моих товарищей по оружию.

Кэффри даже не пошевелился. Ларри продолжил:

— Да. Мне думается, что вы отвергаете Бога нашего единого не полностью. Но что же, в таком случае, вы признаете? Королевскую власть?

Не поднимая головы, Герти спросила:

— Кто вы такие, чтобы меня об этом спрашивать?

— Мы бойцы Ирландской Республиканской армии[*], — ответил О’Рурки, — мы боремся за свободу нашей страны.

— Вы — бунтовщики, — сказала Герти.

— Конечно. Они самые.

— Вы взбунтовались против Английской короны, — продолжала Герти.

Кэффри в сердцах уронил на пол винтовку. Герти вздрогнула.

— Вы не имеете права бунтовать, — заявила она.

— Это уж слишком, — сказал Каллинен. — Давайте закроем ее в соседней комнате и отдохнем немного, а то дело принимает серьезный оборот.

Маккормак зевнул.

— Еще одну минуту, — настоял Ларри. — Мы должны знать своих противников.

— Можно подумать, что мы их не знаем, за столько-то веков, — возразил Диллон, которого начинало клонить ко сну.

— Она верит королю и не верит в Бога! — воскликнул Ларри. — Странно и поразительно, не правда ли?

— Да, действительно любопытно, — сказал Маккормак с отсутствующим видом. — А вам что, в самом деле так нравится ваш король? — небрежно добавил он, обращаясь к Герти.

— Вид у него довольно-таки дурацкий, — сказал Каллинен.

— Покажи ей портрет, — сказал Маккормак. — А то ей не видно.

Каллинен забрался на стул и снял с противоположной стены фотографию короля. Случайная пуля оцарапала стекло и отколола уголок рамки. Символ терял достоинство на глазах. Каллинен прислонил его к картотеке и передвинул свечу для подобающего освещения.

Герти посмотрела на портрет.

— Утонченным никак не назовешь, — прокомментировал Ларри О’Рурки. — Его лицо не светится ни умом, ни решительностью. И эта посредственность является символом угнетения сотен миллионов людей несколькими десятками миллионов британцев! Но угнетенные более не вправе с восторженным самозабвением созерцать эту пресную физиономию, и вы, мисс, наблюдаете сейчас и здесь первые результаты критического осмысления.

— Во дает, — с одобрением произнес Каллинен.

— Мне больше нечего сказать. Боже, храни Короля! — произнесла Герти.

— Но вы ведь сами не верите в Бога. Кто же его будет хранить?

— Боже, храни Короля! — повторила Герти.

— Вот дура! — воскликнул Каллинен.

— Чего доброго, возомнит себя Жанной д’Арк, — заметил Диллон.

— Неужели непонятно, что ваш король — мудак? — завопил Маккормак (он завопил, чтобы стряхнуть с себя сон, который опутывал его со всех сторон). — Доказательства? Пожалуйста: он никак не может победить немцев, цеппелины бомбят Лондон, тысячи английских солдат гибнут в Артуа[*], и только для того, чтобы французы смогли установить свое господство в Европе. Глупее не придумаешь!

— Да, это правда, — согласилась Герти.

— Вот видите! И в Ирландии все знают, что он предается тайному пороку и от этого настолько тупеет, что не способен уже ничего понять. Вот.

— Вы так думаете? — спросила Герти.

— Именно. Бедный сир, бедный херр, вот кто он такой, ваш король. Я повторяю: мудак ваш король.

— Но ведь если Король Англии мудак, тогда все дозволено!

XXIX

— А мы имеем право спать? — внезапно спросил Келлехер.