С открытым сердцем. Истории пациентов врача-кардиолога, перевернувшие его взгляд на главный орган человека

Шесть планет обращаются вокруг Солнца, словно оно их сердце; они дают ему силу, и берут взамен силу его – так и жизнь кружит вокруг нашего сердца, вливаясь в него.

Якоб Бёме, немецкий богослов, «О тройственной жизни человека» (1620)

Первые несколько дней в Сент-Луисе были отвратительно удушливыми. Одежда липла к коже, как упаковочная пленка, а воздух напоминал плотный крем. Кабинет анатомии в медицинской школе был приятной сменой обстановки – там, под его потолками в 3,6 метра и на известняковых плитах пола, было холодно и сухо. В центре находилась огромная раковина с множеством сливов, куда мы, одетые в зеленую медицинскую форму, стекались оттираться, словно животные на водопой. В углу висел пластмассовый скелет, сильно напоминающий реквизит из паршивого фильма ужасов. В прохладном стерильном помещении порою казалось, что он в какой-то момент защелкает зубами, как в кино.

Лишь через два года нас допустили до больничных обходов. До того момента нам приходилось довольствоваться вскрытиями. Используемые для обучения кадавры[10] быстро доходили до неприглядного, разобранного состояния, когда их жизненно важные органы плавали в стоящих на полу ведрах с формалином. Но первые несколько дней в августе, сразу после начала нового учебного года, они лежали нетронутыми.

Доставшийся мне кадавр лежал на стальной каталке с ржавыми колесами в белом пластиковом мешке, в который уже натекло немного бурой жидкости. У него была запавшая грудная клетка, светло-коричневая кожа и рыхлый живот; он был абсолютно голым, за исключением маленьких носочков, натянутых на его ступни, словно пинетки, и тканевой маски на лице, которая регулярно соскальзывала, открывая его до жути умиротворенное лицо. Пожалуй, ему было лет восемьдесят пять, а во внешности просматривалось что-то от ископаемого человека – лысеющая голова, крючковатый пенджабский нос, обвисшие, морщинистые щеки. Его язык немного торчал изо рта, придавая лицу несколько смешливое выражение. На передних зубах был слой желтого, под цвет кожи, налета. На веках виднелись заскорузлые болячки. Его сведенное судорогой тело проступало сквозь мешок неестественными буграми.

«Аутопсия» означает «увидеть своими глазами», и именно этим мы и должны были заниматься. Прежде чем нам разрешили хотя бы дотронутся скальпелем до кожи кадавра, наш профессор, с аккуратно собранными в конский хвост волосами, дал нам упражнение.

Что мы могли сказать о доставшихся нам кадаврах, основываясь исключительно на внешнем осмотре? Указывают ли какие-нибудь признаки на то, как они жили или как умерли?

Самым очевидным в моем кадавре было то, что он умер пожилым. Хирургические шрамы, самый длинный из которых – след от операции на открытом сердце – делил его грудную клетку надвое по вертикали, свидетельствовали, что у него был доступ к здравоохранению. Чистые ногти показывали, что он был небеден, по крайней мере, достаточно состоятелен, чтобы ухаживать за собой (или платить другим за уход). Мозолистые руки, как правило, говорят о прикладном, производственном характере работы, а у моего кадавра руки были гладкие и ровные. Зонд для питания, вставленный ему в живот, означал, что последние дни его жизни были нелегкими, и он наверняка провел их в доме престарелых или ином учреждении паллиативного ухода. Отек конечностей говорил о застойной сердечной недостаточности. Что означал бугор в его брюшной полости? Наверняка у него стоит кардиостимулятор.

Профессор дал нам потрясающее упражнение, которое напоминало нам, будущим медикам, что, пытаясь понять, как умерли наши кадавры, мы не должны забывать о том, как они жили. Профессор сказал, что, даже разрезая их тела, мы не должны забывать об их жизни. Я это запомнил.

С момента нашей первой встречи мой кадавр сбивал меня с толку. Он был уроженцем Южной Азии. В культуре, в которой я вырос, люди редко жертвовали свои тела на благо науки, ведь те принадлежали их близким. Своим последним, предсмертным решением мой кадавр наверняка пошел против воли своей семьи, детей, возможно, даже жены. Я пытался понять, почему он так поступил? Разумеется, узнать это было невозможно, но я все же чувствовал некую общность с телом, с которым мне предстояло работать. Профессор сказал нам, что кадавры могут напоминать нам кого-то из знакомых, будь то покойный близкий друг или родственник. Возможно, мой кадавр напоминал мне моего дедушку, которого я знал только по рассказам о былых временах.

В том семестре я чувствовал себя ближе к деду по отцовской линии, чем когда-либо раньше. Сложно было не проводить параллели между ним и моим кадавром.