С Петром в пути

Шведский генерал Георг Майдель взялся исполнить повеление короля. Он был известен своею предприимчивостью и напористостью. Под его началом было около четырёх тысяч солдат. Он считал, что этого будет достаточно для овладения новопостроенной русской крепостью, утвердившейся на Заячьем острове. Месяц июнь тому благоприятствовал: установились белые ночи, и можно было совершить марш и ночью, когда противник безмятежно спал.

Переход длился четверо суток. От крепости Выборг, откуда начался марш, дорога вела по топким местам, звериными тропами. Лошади с чваканьем выдирали копыта, таща за собой дроги с пушками.

В пять утра скованный мёртвым сном гарнизон Петропавловской крепости был разбужен криками часовых: «Аларм! Аларм!» Тревога! Уже вовсю бухали пушки. Комендант Роман Вилимович Брюс, кое-как нахлобучив парик и опоясавшись шпагой, дабы предстать перед подчинёнными в полной форме, принимал донесения.

   — Откудова напал неприятель?

   — С Выборгу, господин комендант.

Махнув рукой, Брюс скорым шагом поспешил туда, где с палисада рявкали крепостные пушки. Перед ним со свистом шлёпнулось в грязь ядро, обдав его холодными брызгами. С трудом он взобрался наверх и глянул на лежавший внизу клочок суши.

Шведы подобрались совсем близко, но естественной преградой служила протока. Оттуда и били их пушки.

Это была полевая артиллерия, ущерб от неё был невелик. Вдобавок, судя по всему, пушек у шведов было немного.

   — Напрасно стараются, — хмыкнул Брюс. — Мы против них сила.

Шведские драгуны, как видно, готовились к вылазке. Они появились из-за протоки, таща осадные лестницы.

   — Фузеи заряжай! — скомандовал Брюс. — Пали!

Залп образовал прорехи в рядах бегущих. Передние замешкались, а затем, побросав лестницы, устремились вспять.

   — Ну вот, вошли в разум, — бормотнул комендант. — Трави их гранатами, — приказал он ближнему фейерверку.

Бой продолжался не более часа. Следовало ждать вторичного приступа, но швед не решился.

   — И охота была лезть, — произнёс удовлетворённый комендант. — Фортеция наша не из знатных, но взять её будет нелегко. А когда оденемся в камень, то и вовсе невозможно. — И с этими словами спустился с палисада и отправился к себе завтракать. Он посчитал, что заслужил этот завтрак.

Пётр, возвратившись из Олонца, коменданта одобрил:

   — Сие было начало. Швед не устанет нас щупать, каковы мы тут, надолго ли. А мы — навсегда!

   — А он, швед, сего не понимает, государь, — заметил Головин. — Он мнит, что мы тут гости и гостим до поры до времени, а потом-де вернём хозяевам их добро. И уйдём подобру-поздорову.

   — Не дождётся! — отрубил Пётр и с тем отбыл в Нарву. Нарва представлялась ему апофеозом всей Ливонской кампании, торжеством российского оружия. Туда были званы иноземные послы ради престижу. Турецкому же послу в Нарве была дана прощальная аудиенция.

Мустафа-ага был вздорный петух. Он надувался и чванился, требовал себе великих почестей, всё ему было не так, не по чину: и карета, в которой его везли, и церемониал, который был предписан, и покои, которые ему были отведены.

   — Пущай поглядит на Нарву, коль неприступна была эта крепость, а нам всё едино поддалась, — наказывал Пётр, — может, султан отступится от требований вернуть Азов и иные тамошние крепости.

   — Да сей Мустафа-ага дурак дураком, — хмыкнул Головин, — нешто он с понятием? Нешто он может доложить своему везиру либо самому султану, каковы мы ныне есть на самом деле?

   — Может, всё-таки нечто уразумеет, — предположил Пётр. Головин только рукой махнул: это-де безнадёжно.

Похоже, и в самом деле Мустафа-ага ничего не уразумел. Он объехал крепость с зиявшими от бомбардировки стенами, но в отличие от других иноземцев, дивившихся силе русской осадной артиллерии, ничего не сказал. А когда Шафиров спросил его, какого он мнения о силе русского оружия, буркнул:

   — Наше турецкое всё равно сильней вашего.

   — Ну конечно-конечно, это вы показали под Азовом, — саркастически отвечал Шафиров.

Этот османский дипломат не знал ни одного языка, кроме турецкого, и потому Шатров был прикомандирован к нему, ибо умудрялся объясняться с ним: его турецкий был в начальной стадии, через семь лет он в нём усовершенствуется. Высокомерие почиталось едва ли не главным достоинством турецкого дипломата, ибо он представлял могущественнейшую державу в подлунном мире, а его владыка — падишах падишахов — повелевал движением солнца и планет. Поэтому в глазах Мустафы-аги все неверные с их победами и их войском ничего не стоили. Всё сущее творится с соизволения Аллаха. Это он допустил поражение османского войска в Азове; случается, что он гневается и на сынов ислама.

   — Аллах, конечно, всемогущ, но что-то он часто гневается на сынов своих, — язвил Шафиров. — Под Веной, под Парканами король Ян Собеский немилосердно побил воинов султана. Видно, они сильно прогневали его. Не знаешь ли ты, почтеннейший, отчего воины ислама вызвали гнев держателя вселенной?

Мустафа-ага морщился: вопросы эти были явно ему неприятны.

Кабы они исходили от единоверца, а то какой-то презренный гяур[50], вдобавок плохо говорящий по-турецки, смеет с ними приступать.