С Петром в пути

И почти тотчас же ударился под Нарву, нарвавшую, нарывающую, вот-вот готовую прорваться. Нарыв был четырёхлетней давности, и болел, и ныл, и не давал забыться. Карл то и дело поминал Нарву и позор русских, насмешливо отзывался о Петре: он-де струсил, испугался шведского оружия, а потому стремительно бежал из-под Нарвы вместе со своим первым министром Головиным. А потому болело и свербело нестерпимо, прямо-таки жгло в груди у Петра.

Нужна была операция, дабы избавиться наконец от этой четырёхлетней боли. И хирургом призван был стать фельдмаршал Огильви, шотландец, служивший там, где больше платят. Он был высокого мнения о себе, был весьма самовит и с порога отвергал любое другое мнение. Это действовало. Непререкаемость его подавляла. Головин думал: раз фельдмаршал Огильви столь уверен в себе, стало быть, эту свою уверенность он утверждал на полях сражений. Паткуль попутал: написал ему, Головину, что шотландца почитают чуть ли не первым в Европе военачальником. На Паткуля полагались.

У Огильви с Петром с самого начала возникли контры. Фельдмаршал полагал начать с Ивангорода. Пётр с Головиным не соглашались.

   — Стоит Нарве рухнуть, как Ивангород сам собою падёт, — настаивал Пётр. И в сторону Головину по-русски: — Дорогой подарочек преподнёс нам Паткуль, всё норовит повернуть по-своему. А сей поворот нам дорого может стоить. Скажи ему решительно: государь против. Нарва — здешний оплот шведа. Прознав, что оплот пал, остальные капитулируют.

Головин перевёл. Огильви набычился. Некоторое время он молчал, но затем выдавил с каменным лицом:

   — Я уступаю царю, оставаясь при своём мнении.

   — В конце концов вы у него на службе, и он платит деньги, — заключил Головин, глядя с иронией на шотландца. — И не забудьте, что у моего государя чутьё истинного полководца: оно его ещё никогда не подводило.

   — Чутьё ещё не есть опыт и знание, — надменно произнёс фельдмаршал.

«Ежели случится незадача, — думал Головин, — мы этим Огильвием прикроемся. Но государь незадачи на сей раз не допустит, таков уж у него характер. Я-то знаю, а шотландец того не ведает. А потому надо его предупредить, чтобы не упрямился и так построил диспозицию, чтобы не было промашки».

Август в тех краях выдался на диво погожим. Дождей пред тем выпало вдоволь, и они словно бы взяли передышку. Конное войско радовалось: трава была умыта, напоена и свежа, овёс оставался в мешках. По синему небу паслись безобидные белые барашки, и неоткуда было взяться грозе.

Но люди-то знали: она затевается на земле и сами они станут её причиною. И все как-то насупились, улыбка стала в редкость. Ждали решительного дня. Ожидание это становилось всё томительней. Казалось, пушки уже отговорили своё, и самое время идти на штурм.

Но день этот всё отлагался, несмотря на то что апроши[49] уже подползли довольно близко к стенам крепости. Ждали ответа на ультиматум... Но как и в прошлый раз, твердокаменный комендант Нарвы Горн, произведённый королём за эту твердокаменность в генерал-майоры, горделиво отвергал сдачу. Он, как и тогда, полагался на сикурс — подмогу. Слишком высоко стояла Нарва в череде шведских крепостей, слишком много значила она для шведского престижа.

Для обеих враждующих сторон всё представлялось слишком важным. И потому напряжение достигло того предела, когда люди рвутся к смерти для того, чтобы испытать себя и долее не натягивать нить жизни. Она и так готова вот-вот порваться.

Да, всё стало чрезмерным, и её, эту чрезмерность, разрядили трубы: штурм!

Грохот, крики, рёв. Обвал! Огненные вспышки с обеих сторон. Всё потерялось в дыму. Наступавших несла ярость отчаяния, злобности, мести. За всё, за всё! За изнурительные марши, за сидение в сырых окопах, за все муки голода, холода, неволи и недоли. Вцепиться бы в горло врагу и грызть, грызть в безумии. Бить, колоть, резать, стрелять!

Лезут по штурмовым лестницам, бросаются в проломы, карабкаются по обрушениям с хриплым рёвом. Бастионы «Глория» и «Тенор», считавшиеся неприступными, были обрушены. И на их руинах закипели рукопашные схватки.

В последний раз упрямцу Горну был послан парламентёр с предложением о сдаче. Но он всё уповал на сикурс.

   — Скорей падёт Москва, чем Нарва, — отвечал он. — И пусть ваш царь идёт в задницу!

   — Горну там почётное место! — отвечал Пётр. — Ужо я его туда засажу. Никакой пощады!

Не прошло и часу, как всё было кончено. Напрасно сам Горн как безумный бил в барабан, возвещая ШАМАД! - сдачу. Разъярённые русские продолжали рубить, колоть, стрелять. Сам царь с обнажённой шпагой кинулся спасать шведов. И не только гарнизонных, но и женщин, и даже детей. Солдат было трудно унять. Дошло до того, что Пётр принуждён был заколоть гренадера, занёсшего штык над старцем.

Горн был схвачен и поставлен перед царём.

   — Гляди, не ты ли всему виной? — сказал Пётр, указывая на скопище тел. — Не твоё ли дурацкое упрямство виною сему побоищу? Не мы ли предлагали тебе достойные условия сдачи. И что же? Ты их надменно отверг в надежде на сикурс.

Горн молчал, набычившись. Голова его поникла.