С Петром в пути

   — Слыхал я, слыхал. Но в том неповинен, с Гришкою не якшался. А что люди мои ему сказывали, то мне неведомо. Докладал мне конюх Антип, что однажды наведывался Талицкий ко дворне и говорил смутительные речи. Но люди ему не вняли, а дали от ворот поворот. А что они мною довольны, это истинно так. Я их не неволю, содержу в милости. Ни один из моих вотчин не убег, им другой господин без нужды.

   — Сколь не стараемся, не можем искоренить злонамеренные слухи про царя-антихриста.

   — Народ языками мелет невесть что. И языки всем урезать не можно. А что тягот много взвалено, это верно. От тягот и олухи.

Головин развёл руками:

   — Сам знаешь, война что молох: жрёт, жрёт и никак не насытится. Связал себя государь по рукам и по ногам войною да союзом с Августом. Союзник же сей ненадёжный, норовит поболе взять, а ничего взамен не дать. А государь наш прост и добр: прилепился к Августу и не отлепится, как его ни отвращай. Последние деньги из казны ему отдал. Мы ныне побираемся яко нищие — кто пожертвует на алтарь отечества. От купцов да от бояр, тех, кто побогаче, займаем без отдачи.

   — И ко мне был государь с докукою. А потом спросил: «Како веруешь да пьёшь ли?» Я ему и ответил: верую-де в бога Бахуса, поклоняюсь пророку его Ивашке Хмельницкому, пью с умом. Он весьма одобрил.

   — Винопитие у нас чрезмерно, — сокрушённо произнёс Головин. — И сам государь окорота ему не учинит: привержен. Здоровья не бережёт, а потому то и дело недуг его хватает.

   — Труды великие на себя взвалил, вот и в винопитии разряжается, — заметил Черкасский.

   — Труды? Великие? — переспросил было Головин. И про себя вдруг подумал, а не чрезмерны ли они? Не перехватил ли государь? Странное дело, но он впервые словно бы объял умом всё содеянное ими за последние годы. И им тоже. Оправдают ли их потомки, чей суд должен быть нелицемерен. Сколько народу загублено на строительстве флота. А нужен ли России столь великий флот? Корабли гниют в портах, потому что им не чего перевозить, а люди на них изнывают от безделья, однако поедают казённый харч. А новые крепости тягота казне, новые порты... Слишком крут поворот, слишком непомерен масштаб соделываемого. Дома не успел построить. Это у государя сила и энергия бьют через край, а страна, народ не поспевают, да и откуда взяться столь великой непомерности?

Затеял государь новую столицу основать. Среди болот и топей. В тамошнем гнилом климате люди мрут как мухи. Но он одно твердит: ПАРАДИЗ! Какой там парадиз, когда лихорадка косит людей, когда наводнения сносят то, что они построили. А он упрям в своей непомерности. Он идёт против всего: обычаев, нравов, самой природы.

Сладу с ним нет. Он упорен в том, что замыслил, и почти всегда настоит на своём. Человеческая жизнь для него ничто, он стирает её одним мановением руки.

Оправданы ли его замыслы и его деяния? Трудно ответить на таковой прямой вопрос, и он, Головин, соратник, правая рука, не берётся на него ответить. Он государю не судья. Он вместе с ним строит эти планы и захвачен их осуществлением. Растянуть бы их лет на пятьдесят, на сто. Но тогда не хватит одной жизни и не увидишь плодов своих замыслов, своих преобразований. А государь обуреваем желанием увидеть всё воочию и сей день, сейчас! В конце концов должен же явиться человек, который обновит затхлую жизнь! И что им до суда потомков?! Всяк станет судить да рядить по-своему. Воля ли поколений должна творить историю или воля единого человека?

Да, они замахнулись, и он, Головин, прямо причастен к тому, что замышляет государь. И он не отворотится, что бы там ни говорилось. Он захвачен творимым. Жизнь была бы пресна без такого размаха. У них своя правда, и она торжествует. Пусть жертвы неминуемы, они были во все времена.

И он машинально повторил:

   — Жертвы неминуемы, князь Михайла, они были и будут всегда. Во имя вышней цели, во имя будущего.

   — Оно, конечно, так, однако... — Он не закончил. Но всё — Головин понял это — упиралось в это «однако». Оно всегда будет смущать людей. Люди привыкли жить с оглядкою, и их не переделаешь. Ведь у каждого своё представление о правде, об истине, о справедливости, и каждый судит по-своему.

   — Я в государеву правду верю, — поспешно отозвался Черкасский, — но вот простолюдины не приемлют, и они её осуждают.

   — Это правда маленьких людей! — горячо возразил Головин, удивляясь этой своей горячности: так она шла вразрез с нахлынувшими на него мыслями. То были сомнения мимолётные, и он устыдился их. — А государя ведёт государственный интерес. И он скажется — и ныне, и присно.

Однако князь Михайла был человек осторожный и осмотрительный, и можно ли было осуждать его за это? Такого рода люди главенствуют на земле во все времена. И вот появляется меж них человек взрывчатой силы, как государь Пётр Алексеевич, и повергает их в смятение. И не только их, но и их потомков. Как тут быть? Пойти за ним во имя неведомого? Разрушать и строить на месте разрушенного?