С полемическим задором (СИ)

Эрнест Сетон-Томпсон был человеком разносторонних дарований, поэтому, с одной стороны, требования честолюбия вынуждали его организовывать выставку своей живописи и дорожить знакомством с Рузвельтом; а с другой стороны, он был очень органичным человеком, и требования телесного здоровья и счастья вынуждали его без конца кочевать в прерии и участвовать в каждой облаве на волков, о какой только ему становилось известно. В этой любви к нормальному бытию он прошел мимо социальных потрясений. Думаю, он не понял бы многих нынешних бледных юношей в скрипучих кожаных куртках, навязывающих кофеварки и видеомагнитофоны возле ярких стеклянных витрин, хотя в его время в Америке шли те же процессы, плодились коммивояжеры, и человек становился приложением к вещи, - то есть шли процессы, обратные со-природным; вместе с тем уйти в примитивное самосохранение, как поступают спортсмены, земледельцы и прочие любители физических усилий, ему тоже не нравилось. Но, как бы там ни было, ему удавалось и то и другое сочетать (стать гармоническим человеком, сказали бы иные), и к концу жизни он имел собственную виллу в Санта-Фе и законно гордился, что входит в одну компанию с Твеном, Хоуэлсом и Берроузом и так же, как они, популярен. Он действительно оказал значительное влияние на всю мировую анималистику (как в прозе, так и в живописи); Чехов, Куприн, знаменитый канадский прозаик Ч. Робертс обращались к этой тематике под впечатлением его «биографий».

Вспоминая прожитые годы, он писал в книге «Моя жизнь» о самых первых детских впечатлениях и жизненных установках:

«Из окон нашего дома открывался очень красивый вид на поля и долины. Мы любовались стадами коз и овец, которые там паслись, и заслушивались песнями жаворонков. А в туманные вечера, когда кругом была мгла, к нам доносился с берега моря заунывный вой сирены и навевал тоску. В такие вечера я любил прислушиваться к тихому голосу матери, когда она рассказывала про старину.

В нашей семье жила память об одном замечательном предке, его называли Непобедимый Джорди. Он прославился своими замечательными подвигами в битве за Шотландию.

Сколько раз в жизненных битвах, когда, казалось, все мои карты были биты и угасала последняя искра надежды, я вспоминал рассказы матери об отважном предке и говорил себе: «Он никогда не сдавался, никогда не терпел поражения, и я должен выйти победителем».

И всегда эта мысль поднимала мои силы и вселяла уверенность в мое сердце, а потом приносила победу в жизни».

Конечно, нам не всегда любопытно, как отдельные упорные и трудолюбивые личности на американском континенте воплощают свою американскую мечту в действительность. У нас свои житейские и литературные архетипы, и один из них называется: «как наказывают за непослушание». Но и там и здесь человека, реализовавшего свои мечты и устремления, мы именуем победителем и чествуем с подобающей торжественностью. Думаю, что в связи со 135-летием со дня рождения, да и вообще в связи с самим фактом его жизни и творчества никто из нас не откажет в этом выдающемуся канадскому ученому, художнику и писателю

Алексей ИВИН

(газета «Литература», приложение к газете «Первое сентября», №26 за 1995 год. Статья также опубликована в ЖЛКиС, «Журнале литературной критики и словесности»)

-----------------------------------

НАДО ЛИ ПРОЩАТЬСЯ С МАТЕРОЙ?

Для читателей очевидно различие между повестями Валентина Распутина «Деньги для Марии» и «Последний срок», с одной стороны, и «Прощание с Матёрой» - с другой. Если в первых исследовался моральный облик характеров, их чистота и привязанность к почве или, напротив, оторванность от родной земли, а, следовательно, нечистоплотность, сребролюбие, то в «Матёре» этого противопоставления почти нет, во всяком случае, в характерах (Клавка и Петруха все-таки недостаточно полнокровны, эскизны).

Кажется, назначение повести – стать определенной социально-философской эмблемой. А увлечение эмблематикой, стремление выражаться символами, изначальная заданность мысли с последующим ее растолкованием довольно характерны для деревенской прозы 1970-х годов, когда производство Иванов Африканычей и Живых в ней было поставлено на поток: частое литературное заблуждение, питаемое уверенностью, что массовость изображенного автором жизненного типа позволяет бесконечно воспроизводить его в сочинениях. И свободное познание мира вырождается в его схематизацию.

Вот в «Канунах» Василия Белова рушат огромное дерево; детально описано, как падает. Читай: поверженная деревня. Вот поджигают могучий листвень на Матере злые люди, пожогщики, из тех, что ради выгоды батьку порешат, не то что остров на дно водохранилища пустят. Листвень пилят пилой, рубят топором, жгут огнем – читай: изгаляются над деревней. Но стоит. Так ничего и не сделали – ушли. Стоит дерево. Белов, писатель более тонкий, заставил дерево, хоть оно и росло до неба, все-таки упасть. Чувство меры ему и на сей раз не изменило («Все впереди» еще впереди), чего нельзя сказать о Распутине.