С птицей на голове

Очнулся мальчик в движущейся машине на руках матери. Все пассажиры сидели на своих местах, в том числе Митрофан Афанасьевич, несколько раз засмеявшийся без всякого, казалось, на то повода. Ване рассказали о причине перемены отцовского настроения: оттого что автомобиль прыгал на дороге по корням деревьев, внутренности у старика растряслись, и черви, которые сосали из него силы, — «вышли», но, возможно, — еще и под влиянием чистого лесного воздуха, которым больной надышался, когда машина застревала в лужах. Митрофан Афанасьевич время от времени повторял, каждый раз удивляясь: «Как легко мне дышать! Как хорошо!» Всем стало ясно, что старик выздоровеет, и теперь поездка в Гробово теряла всякий смысл — подумалось родным Митрофана Афанасьевича. Сейчас уже Марфа Ивановна принялась часто останавливать автомобиль: ей надоело столь долго ехать, и — прогуливалась около дороги, опираясь на бамбуковую тросточку. Все чаще и чаще с возвышенностей открывались необозримые дали. Ваня, как зачарованный, раскрыв рот, оглядывал манящую воздушную голубизну, забывая про находящихся рядом — пусть и родных, и раз вслух восхитился и, спохватившись же, заозирался вокруг. Но отец и мать, наверное, не услышали, а Филарет, которого особенно тяжко мучило прекрасное, при остановках в таких благодатных местностях стал прятаться от родителей: хоть в овраг, хоть за куст, — пытаясь застрелиться (он имел пистолет); а когда Митрофан Афанасьевич выманил у него пистолет, пытался зарезаться — может быть, боясь увидеть родину, где не бывал много лет со времени переезда в Октябрь в отличие от остальных своих братьев, которым посчастливилось побывать на похоронах дяди Тимофея. И добрались бы нежные путешественники в Гробово такой ленивой прогулкой — неизвестно, если бы Филарет сам не попросил привязать себя к сиденью автомобиля, и — поехали не останавливаясь. И вот — Митрофан Афанасьевич и Марфа Ивановна зарыдали: Гробово, еще невидимое за пышным лесом, выдало себя петушиным пением.

Автомобиль выбрался из леса и скатился с возвышенности в долину к речке Сосне, на другом берегу которой и располагалось Гробово. Не доехав до старого горбатого моста, Филарет свернул в сторону и по бережку приблизился к единственному на этой низкой стороне ветхому домику, с хозяйственными постройками, еще более дряхлыми, и с запущенным садиком. Как машина остановилась, Ване сделалось пусто от разочарования, ему хотелось ехать и ехать все далее, до какого-то совершенно необыкновенного места, которого он и не мог представить. Взрослые вылезли на траву, вслед за ними и мальчик, скрепя сердце. И даже тучка затемнила берег, где прохаживался ветерок, и после душного автомобиля Ваня задрожал от вдруг нашедшего на него легкого озноба.

Митрофан Афанасьевич сильно ослабел после того, как из него «вышли черви». Филарет поддерживал его. Следом за ними ковыляла Марфа Ивановна, опираясь на бамбуковую тросточку. Ваня схватился за мамину руку и очутился в заветном домике отца. В лачужке пахло невыносимой сыростью после недавнего затопления во время паводка. Пришедшие столпились у порога. Ване стало тяжело дышать, но он пробрался с не присущей ему смелостью на середину избы и увидел за столиком у окна древнюю старуху, которая читала толстую пожелтевшую книгу и не обращала на гостей никакого внимания. Митрофан Афанасьевич несколько раз попытался заговорить со своей мамой и рассказать, кем он ей приходится, но она ничего не слышала. Неловкая, тяжелая минута наступила для приехавших на родину, как тут в домик вбежала молодая женщина и расцеловала всех. Это оказалась Ванина двоюродная сестра, дочка покойного Тимофея Афанасьевича — Катя, которая после немецкого плена не уехала в Ленинград, как другие ее братья и сестры, потому что ей пришлось остаться с мужем, но она с ним по одной доске пройти не желала после Германии и, в конце концов, разошлась с беднягой.

С шестипалой матерью Катя не захотела жить и обосновалась у Химки, и вот сейчас накрывала на стол — не на тот стол, за которым сидела старуха за книгой, а на другой. Ваня, набравшись храбрости, подошел к своей бабушке. Она заканчивала читать последние страницы черной толстой книги и ела медовый пряник, но внуку не дала, и Ваня почувствовал, что это ее последний пряник. Горожане с Катей сели обедать. На столе, ломившемся от обилия еды, лежали веточки, которыми отмахивали мух, и вокруг торжествовала такая грязь, что Марфа Ивановна не могла кушать, хотя Ваня ел много и с удовольствием, но вдруг вспомнил про отцовских червей в цветах и потерял всякий аппетит. Митрофан же Афанасьевич пожелал выпить, что свидетельствовало о явном его выздоровлении, но с первой рюмки сильно опьянел, и Ване сделалось ясно, что отец не выйдет с ним на охоту, о которой мальчик все-таки мечтал. Ваня попросил разрешения у матери погулять по лугу, но только вылез из-за стола, как бабушка, дочитав последнюю страницу, закрыла книгу, встала из-за своего столика у окна и, все еще догрызая медовый пряник, подошла к внуку, взяла его за ручку, и они вышли на воздух.