С птицей на голове

Уже вечерело. В кустах у речки начинали соловьи, которых Ваня никогда не слышал и которые поразили его своими восхитительными трелями, щелканьем и переливами. Лягушки оглушали всю долину реки неистовым каким-то скрежетом из миллионов утроб. Ваня даже не знал: чьи это звуки? — но внимал им самозабвенно, принимая их к себе в сердце. Весь этот весенний гам вокруг мальчика оглушил его и потряс. Ваня не мог даже различать отдельно пение соловья от кваканья лягушки. Все сливалось для него в одну великолепную необыкновенную мелодию. Мальчик продвигался дальше с бабушкой по лугу, причем она вела его не по тропинке, а напролом по кустам, обрызганным росой, и Ваня выходил из них испачканный цветами. Весенние звуки, и краски, и запахи приобретали особое выражение от надвигающейся близкой ночи, и Ванино предчувствие необыкновенного в Гробове наконец сбывалось. Он оказался поражен таинственной величественностью природы и отдался ей всей душой, которая, казалось, отделилась от его легкого тела и объяла все вокруг.

Даже обилие комаров и их заунывный звон и укусы не раздражали сыночка Гробовых из Октября. Чувство родины входило в самую суть его. Не оглядываясь по сторонам, он брел с бабушкой, с которой совершенно не было страшно, и глядел вдаль с восторгом, и не заметил, как скрылось за дальним лесом солнце. Сиреневый туман стал струиться из мокрой травы. Ваня задрожал от холода и, пожалуй, еще от душевного переворота или от настоящего рождения. Начинало жутко темнеть, теплые краски меркли, но зато звуки с новой силой зазвучали в прохладном и сыром воздухе. Бабушка все время бормотала, и Ваня чувствовал жар ее руки своей маленькой ладошкой. Вот — лес подобрался к самому берегу, и путешественники очутились в пронзительных запахах черемухи. Голова мальчика закружилась. Впереди ничего не просматривалось от темноты, и он брел с поднятой головой и смотрел вверх, где через листву и иголки плыли звезды. Скоро голубоватый свет залил землю, и от стволов деревьев упали легкие прозрачные тени, которыми ранее было охвачено все вокруг.

И бабушка Химка, и Ваня утомились уже продираться сквозь густые заросли, старуха бормотала все громче, иногда горячие ее слезы брызгали внуку на лицо или на руки. Вдруг сзади послышался шелест и треск сучьев под ногами погони. Взволнованная и тяжело дышащая Марфа Ивановна, опирающаяся на бамбуковую палочку, и разрумянившаяся Катя догнали беглецов и принялись с негодованием распекать старую Химку на весь ночной лес. Вот тут Ване сделалось страшно, и он захныкал. А древняя бабушка продолжала бормотать что-то свое, не только не слыша окружающих, но и не желая их слушать. Старуху повернули назад, но обратный путь затянулся на целую ночь, потому что Химка, после того как ее с внуком догнали, обессилела вдруг и часто садилась на пни, а то и прямо в росную траву. Марфа Ивановна и Катя успокоились, когда выбрались из леса, и из разговора между собой взрослых Ваня узнал, что бабушка на праздничном обеде в честь приехавших из Октября дочитала толстую книгу, называемую Библией, над которой сидела много лет, и незаметно сошла с ума. Бредя обратно и размышляя над тем, куда старуха вела мальчика, Марфа Ивановна и Катя разыскали дорожку и возвращались домой (для Вани — именно — домой) — по ней, а не по тому темному следу сбитых рос на бледной травяной земле, по которому мальчика и бабушку Химку нашли.

Митрофан Афанасьевич тоже не спал — с пистолетом и с ножами Филарета, все это время сторожа его, и с нетерпением дожидался возвращения погони на лавочке возле домика, на котором запечатлелись первые лучи солнца. Марфа Ивановна, утомившись, присела рядом с мужем и заплакала, указывая бамбуковой тросточкой на дом на другой стороне речки, в котором она родилась, — где теперь жили чужие люди. Тут от реки повалил густой туман и заслонил солнце. Всем сделалось грустно, оттого, может быть, что поймали Ваню с бабушкой, но скоро опять показалось светило над рассеявшимся над землей облаком, и освободилось чистое небо, и птичьи песни под рев лягушек с новой силой и азартом грянули вокруг, и вся земля и все над ней просияло так, как никогда в Ваниной последующей жизни.