С шашкой против Вермахта. «Едут, едут по Берлину наши казаки…»

«3 апреля 1945 года мы подошли лесом к селу Галаш. На краю его стоял сарай, до него было примерно пятьсот метров. Вы приказали прорваться к тому сараю на бричках и оттуда поддержать огнем наступавшие эскадроны.

Первым я послал второй расчет Терещенко, сам же перебежками начал преодолевать открытую местность до сарая. На второй бричке пошел галопом расчет третьего взвода, потом следующие. По бричкам откуда-то слева от села била самоходка. Брички с расчетами благополучно проскочили и стали в укрытие за кирпичным сараем. Я и Мостовой проскочили тоже благополучно. Ездовому Семену Кологривому пуля прошла от виска до виска. Но лошади уже с мертвым ездовым, не выпустившим из рук вожжей, дотянули до сарая.

Когда брички укрылись за сараем и минометы были приведены к бою, мы начали вести огонь по противнику, который от сарая был всего в двухстах метрах. Мне хотелось выдвинуться на угол сарая, чтобы оттуда корректировать огонь по самоходке. Но только я приподнялся, чтобы перебежать, ударил снаряд, и мне в правую руку пониже плеча влезло два осколка, один царапнул возле правого уха и еще один маленький, примерно с просяное зерно, угодил в левую ногу выше колена. Его мне оставил хирург „на память“. Осколок этот и сейчас у меня в ноге.

Мостовой взял тогда команду на себя, а меня отправил в батарею. Мне сделали перевязку. Я пошел в медсанбат, оттуда в госпиталь. В госпитале мне вытащили осколки из руки, и на третий день я оттуда бежал. Вас, то есть батарею, нашел уже в Австрии.

Здесь, под селом Галашем, у нас, по-моему, получилось точно так же, как это было под Малой Токмачкой. Наша минометная батарея наступала там впереди эскадронов…»

В бою за село Галаш батарея потеряла пять казаков, шесть лошадей и одну бричку с минометом.

Но могло быть и хуже. Этот случай кто-то из доморощенных стратегов пытался выдать чуть ли не за новое в военной науке. Что, мол, артиллеристы вполне способны самостоятельно, в одиночку решать боевые задачи. А дело-то состояло лишь в том, чтобы оправдать опрометчивое решение командира полка, и, пожалуй, только в этом. Ничего нового для военной науки мы здесь не открыли.

Нервозность командира полка, скоропалительность его некоторых решений в последних боях, неоправданный риск на поле боя мы, командиры эскадронов и батарей, связывали с уходом от него жены, которую он горячо любил. Именно с того предательского, иного определения мы не находили, ее письма, полученного Михаилом Федоровичем, стали проявляться его отрицательные качества. Изменнице мы послали попавшую на глаза газетную вырезку со стихотворным симоновским «Открытым письмом женщине из города Вичуга». Уж очень была сходная ситуация. Поэт нашел слова, полные горечи и гнева, которые владели и нашими чувствами.

Мы уважали Михаила Федоровича Ниделевича, больше — любили его. Любили за трезвость и ясность мысли, за прямоту и честность, за решительность и справедливость, за умение не таить на кого-либо зла. Он прошел с нами почти весь путь сначала комиссаром, затем командиром полка. Он знал нас как облупленных, мы знали его. И прощали ему человеческие слабости, которых он, как и всякий другой, не был лишен: излишнюю горячность и несдержанность в выражениях. Мы боялись, чтобы он, взвинченный и выбитый из колеи изменой женщины, не совершил какой-нибудь необдуманный шаг и по-глупому не погиб.