С тобой моя тревога

— Это верно. Поговорю. Повод удачный подвернется — поговорю.

— Да, дело щекотливое, Василий Александрович! Как бы дров не наломать…

— Ладно, подумаем. — Василий взглянул на часы. — Давайте концерт послушаем. Из Московского театра эстрады сейчас передавать будут.

— С удовольствием, — согласился Андрей Михайлович.

Василий поднялся, подошел к приемнику, стал ловить Москву…

По просьбе Каюмова Одинцов работал в выходной. Нужно было скорее довести венцовую шестерню «до ума», как сказал начальник цеха. Работы часа на три, но зато уже в понедельник можно было опробовать прочность сварки и, если выдержит нагрузку, оставить ее под вторым, резервным, смесителем.

Одинцов пришел в цех рано. Столовая не работала, и он принес с собой завтрак и сифон с крем-содой.

— Изжога у меня. Врач велел пить содовую воду, — объяснил он в проходной.

Сперва драчовым напильником, а потом личным он снял наплывы лишнего металла. Труднее всего было точить между зубцами. По краям сварки металл отливал сине-фиолетовыми разводами. В тумбочке у бригадира Одинцов достал фарфоровую кружку и между делом пил шипучую воду из ребристого тяжелого сосуда.

Сифон ему накануне занес в общежитие Дурнов.

— Некогда мне, — попытался не очень решительно отказаться Иван. — Работы по горло.

— В передовики лезешь? — насмешливо произнес Дурнов. — Своих забывать стал? А уговор?! Ты же обещал, Цыганок!.. Не бойся! Сказал, что возьму в долю, — значит, точно! Мое слово дороже золотого… Так сделаешь? Слово дал…

— Сделаю, отвяжись только.

— А что в ударники коммунистического труда пробираешься — верно делаешь, — ударил ладонью по плечу Одинцова, подмигнул: — В нашем деле быть на хорошем счету — как паспорт запасной. Старайся, вкалывай!

Они разговаривали в конце коридора, у окна, выходившего во двор, чтоб их никто не мог услышать.

— Так что, договорились, железно? Только живее оборудуй…

Иван допил сельтерскую, внимательно осмотрел пробку сифона. Решил, что начинить посудину кислородом — дело плевое, стоит подогнать пробку под размер вентиля кислородного баллона в том месте, на которое накручивается манометр, и изо всех сил давить пробкой против струи кислорода. Иван подошел к запасному баллону с кислородом, примерил горловину сифона: «Так оно и получится». Он еще посидел, покурил, провел ладонью по лбу, по щекам. Кожа перестала шелушиться, Иван уже два раза побрился с тех пор, как утихла боль от ожогов.

Иван направился в душевую суперфосфатного цеха. Искупался, намазал крем на мокрое лицо — чтобы лучше впитывался, как сказала Лариса. Он рассчитал, что успеет еще забежать в столовку в центре города и съесть порцию лагмана — острой узбекской лапши. В обеде из двух блюд он себе последние дни отказывал, рассчитав, что если до зарплаты сходить с Ларисой в кино даже два раза и покупать ей плитку шоколада, то оставшихся от получки денег как раз хватит до дня зарплаты.

Не раз у него возникало подсказанное нуждой желание втереться в толпу у касс кинотеатра, выпотрошить карман или сумочку. Он обходил, не задерживаясь, соблазнительные очереди, понимая, что если попадется, то навсегда потеряет все то, что приобрел после выхода из тюрьмы. Главное — возможность каждый вечер спешить к аллеям бульвара, за которыми ярко светятся высокие окна аудиторий, и прислушиваться, когда зазвенит последний звонок, перейти дорогу и ждать под своим платаном появления Ларисы. Потерять все это за несколько грошей было бы величайшей глупостью. Не такой он, Цыган, дурак идти на аферу! Есть вроде в жизни другой интерес!..

Золотисто-голубой автобус по воскресеньям не курсировал между заводом и поселком, а городской доезжал лишь до поселка. Иван пошел пешком. Было не по-зимнему тепло. Он скинул стеганку, перекинул ее через плечо, расстегнул ворот фланелевой в крупную клетку рубашки. Шел, засунув свободную руку в карман брюк: каблуки ставших в этом году немодных тупоносых ботинок гулко гремели по битумному покрытию тротуара. Около почты он подумал о том, что уже двенадцатый день, как послал матери денежный перевод и коротенькое письмецо, в котором сообщал, что выпущен досрочно по амнистии и работает на заводе сварщиком.

С робкой надеждой, что мать поверила и получила перевод, он зашел на почту, протянул в окошечко паспорт. Девушка вынула пачку писем и открыток из длинного узкого ящика «до востребования», перебрала их между ловкими пальцами. Эти же ловкие пальцы вложили в паспорт бланк денежного перевода и конверт.

«Опять не поверила!.. Вернула, старая, деньги. Ведь поклялся, что заработанные», — огорченно вздохнул Одинцов.

Он разорвал конверт, извлек маленький листок бумаги, исписанный крупными ровными буквами. Так пишут учителя, проработавшие много лет в начальных классах. Иван узнал бы почерк матери среди тысячи других уже потому, что больше десяти лет получал письма только от нее одной. В каждом письме были расплывшиеся буквы. Он знал, что это следы слез.

Следы слез были и на этом письме. Она писала: