С тобой моя тревога

— Работал в Сибири, на Дальнем Востоке. Лес валил, плоты гонял. На стройках был. А мать у меня далеко… В войну нас как эвакуировали в Сибирь, так там и остались. И отец туда приехал после госпиталя. Но вскоре умер. Так обратно и не уехали с матерью, остались около его могилы. Село хоть и большое было, но мне тесно показалось, захотелось мир посмотреть. Вот и езжу. В армии отслужил и завербовался на строительство, — врал Иван, и сам хотел верить, что именно все так и было.

— И не учился все эти годы?

— А когда было?! Что знал — перезабыл.

Они дошли до кинотеатра. Иван оставил Ларису в сторонке от толчеи, около рекламного шита, сам встал в очередь. И почти тут же за спиной услышал знакомый голос Дурнова:

— Кино решил поглядеть, Цыганок? Или в одиночку работать вышел? Рискованно одному-то! Возьми на отначку.

— В кино иду. Не один я. Ты чего здесь околачиваешься?

— Да так, на публику гляжу, — неопределенно ответил Дурнов. — А с кем ты, Ваня?

— Сказал, не один!

— Познакомь… Может, у нее подружка найдется? Так и я не прочь кину посмотреть. Хе-ха!..

Иван оглянулся. Дурнов стоял в своем смешном гремучем плаще, щерил зубы в улыбке, подмигнул заговорщицки, встретившись взглядом с Одинцовым:

— Ты не бойся, на один сеанс у меня денег хватит, а?!

— Отвали, Мокруха! У нее нет подруги для тебя. — Иван оглядел приятеля с головы до ног. — Ты, смотри, не вздумай подойти! Понял?

Сзади Дурнова росла очередь, он продолжал стоять.

— Ты за мной не шейся, — на скулах у Ивана недобро задвигались желваки.

— А что будет? — вызывающе уточнил Дурнов.

— Ничего… Я тебя предупредил.

Мокруха рассмеялся недобро:

— Вот, читай, что на стене написано: «Кино — самое массовое из всех видов искусств». На ресторан у меня грошей нет… Может, поделишься?!

— У меня тоже нет.

Очередь подвигалась к кассе. Одинцов с тревогой думал, что Дурнов может не уйти, купит билет и подойдет к нему и Ларисе в фойе, а то и окажется рядом в зале. А вдруг он узнает в Ларисе ту, из магазина? Иван с угрозой повторил просьбу:

— Мы не знакомы, понял? Не подходи, ладно?

— Ладно, — пообещал Дурнов.

Он сдержал обещание. Иван с Ларисой разглядывали фотографии киноартистов. Дурнов раз и другой пристраивался рядом, но ничем не выдал, что знаком с Одинцовым. «Решил на нервах поиграть, собачий сын!» — догадался Иван. Настроение у него было испорчено. Это заметила Лариса.

— Вы какой-то не такой, Ваня. Что-нибудь случилось?

— Нет, все в порядке.

Когда в зале погас свет и начался фильм, Иван осторожно и робко взял руку Ларисы. Она не отняла ее. Иван смотрел на экран, перебирал мягкие пальцы, с волнением ощущал теплоту гладкой кожи ладони. Раз или два она забирала руку, чтобы поправить прическу и закрыть полами пальто колени. Потом рука сама находила широкую горячую ладонь и доверчиво пряталась в ней. Он исподтишка глядел на ее профиль, освещенный экраном, и был счастлив, как никогда ни с одной женщиной прежде. Рядом с Ларисой он чувствовал себя сильным и добрым. Она провела пальцами по его руке и рассмеялась.

— Ты чего?

— Ничего… Опаленные волосики подросли… Колючие!.. — шепнула Лариса, и от этих обыденных слов, произнесенных на ухо, предназначенных для него одного, от легкого прикосновения пальцев в Иване Одинцове все запело. В волнении он стиснул не больно, ласково и сильно пальцы Ларисы.

…Они вышли из кино притихшие, молча дошли до знакомой калитки.

— Завтра придешь? — спросила Лариса.

— Да.

— Может, не надо каждый вечер?

— Почему? — насторожился он. — Надоел тебе?

— Не говори чепуху! Я как подумаю, что за полночь добираешься каждый раз, совестно становится.

— Ну и что? Почему совестно? Иногда еще с заводскими студентами возвращаюсь одним автобусом. Только и разницы, что они с лекций, а я от твоей калитки. Так ты мне нужнее всех лекций!

— Так уж и нужнее! — кокетливо воскликнула Лариса.

Он вздохнул:

— Точно! Ты мне как дуга у трамвая. Силу даешь, чтобы двигаться вперед.

— Силу им дает ток.

— Ну, считай, что ты как ток. Ты и свет в окне, и берег, до которого надо доплыть.

— Да вы поэт, Ваня! Если хоть половина того, что вы сейчас наговорили, правда, мне можно позавидовать.

— Может быть. Еще вот что скажу. Только не задавайтесь. И если что грубо скажу, не серчайте. Я многое повидал в жизни. Я не мальчик. Так вот, около меня очень долго не было ни одной женщины. Когда вы вот так рядом стоите, мне зацеловать вас хочется. До беспамятства! От макушки до пяток бы перецеловал! А чтобы в самом деле поцеловать — подумать боюсь… Первый вечер не боялся, а сейчас — остерегаюсь. Как это называется? В ладонях бы носил! А еще надежнее — на груди, вместо креста, что ли. Ленька мне чужой, а потому что ваш — и его люблю… Даже дерево, под которым жду напротив университета, — так даже его! Может так быть?

— Вам это все кажется, Ваня. И все-то вы выдумали…

— Век свободы не видать, если вру! — воскликнул он горячо и испугался, что выдал себя, поправился: — Пусть счастья не увижу!

Лариса зябко поежилась: может, от прохлады, а скорее всего от грубых слов.

— Я пойду, — сказала она. — Поздно уже. Спокойной ночи.