С тобой моя тревога

«…Если в тебе сохранилось хоть что-нибудь человечное, доброе, ты больше не станешь воровать. Я уже не прошу тебя сделать это в память об отце и из жалости ко мне. Сделай это ради себя. Мне, наверное, недолго осталось жить, но как я могу умереть, зная, что после себя оставила на земле человека, который несет людям беду, зло и горе? Ты столько раз клялся, что больше не будешь, и вновь принимался за старое. Если бы был жив отец! Может, ему удалось бы удержать, уберечь тебя. Я не смогла и не прощу себе этого. И тебе тоже не могу простить потому, что ты не маленький, ты должен отвечать за все, что делаешь… Я бы, наверное, богу согласилась молиться, чтобы ты стал человеком. Если бы знать, что молитвы помогут! Если ты и впрямь работаешь, то зарабатываешь, очевидно, не так много, чтобы делиться со мной. Деньги тебе нужнее, чем мне. Мне хватает.

Если бы ты, Ваня, решился приехать ко мне, я бы послала на дорогу… Боюсь, что я так и не увижу тебя больше.

Целую, Ваня, единственный мой, горе и боль моя.

Твоя мама».

Иван читал письмо и нервно кусал нижнюю губу. «Что же получается?.. Выходит, так никогда и не поверит? Я же правду написал! Как же ее, старую, убедить, что деньги чистые? Справку у кассира мне для нее просить, что ли?..»

Иван приехал в город раньше, чем договаривался, и в ожидании, когда Лариса выйдет, задумчиво ходил от угла до калитки. У забора на солнечном припеке успела пробиться нежно-зеленая острая травка. Вершины высоких гледичий были увешаны длинными, как ножи, стручками. Стручки отсвечивали багрянцем в лучах невидимого за домами заката. Мальчишки камнями сбивали стручки, надкусывали жесткую кожицу, под которой пряталась сладкая мякоть и гремели жесткие косточки.

Он подобрал около арыка стручок и надкусил, как это делали пацаны. Подумал, что хорошо бы оказаться таким же мальцом, как один из этих. Иван бросил стручок в арык.

Затем услышал, как тихо хлопнула калитка, и по шагам догадался, что вышла она.

На Ларисе было старенькое пальто из серой мохнатой ткани, вытертой у карманов и на локтях, и коричневые туфли на резиновой подошве, а на голове — пестрая косынка, концы которой она завязала под подбородком. Он знал, что у Ларисы есть и цигейковая серая шубка, и модные сапожки, но на свидание к нему она их не надевала. Иван подозревал, что она нарочно одевается попроще только потому, что сам он ходил в черной стеганке, старом костюме и немодных ботинках, и был ей благодарен за то, что щадила его самолюбие.

Лариса догнала Ивана и просунула руку ему под локоть.

— Здравствуйте. Давно ждете, да?

— Нет. Куда пойдем? В кино!

— Пошли. Только билетов не достанем…

— Достанем, — сказал он уверенно. — Ленька не спит?

— Играет.

— Возьмите его погулять… Спать захочет — отведем…

Лариса как-то сразу насторожилась.

— Пусть дома сидит. Простудится, — сказала одно, а по резкому тону Иван понял, что не простуды она боялась. Тогда чего же? Скорее всего не хотела, чтобы чужой, не отец, нес мальчонку. Даже руку убрала из-под локтя и упрямо опустила голову.

— Где отец… ну, муж ваш?

— У меня нет мужа. И никакого отца у Алеши нет!

— Так не бывает, чтобы без отца. — И пожалел, что сказал.

Лариса остановилась, глядя в глаза, сказала:

— Алеша и все, что с ним связано, — не тема для бесед! Поняли?!

— Понял. — Он шел рядом, боялся взять ее под руку, молчал.

Лариса рассмеялась и вновь просунула ладошку под его локоть.

— Не сердитесь, Ваня. Есть вещи, которые касаются только меня одной. Ведь я вас не спрашиваю, есть ли у вас дети, жена? Захотите, сами расскажете. Я тоже расскажу сама, если сочту нужным. Вернее, обязана буду все рассказать однажды, и только одному-единственному.

— У меня, кроме матери-старушки, никого нет, — произнес Иван. — Отец умер, когда я пацаном был.

— Вы давно в нашем городе, Ваня?

— Месяц скоро…

— А откуда вы? Мама ведь не с вами…