С тобой товарищи

Женя опять вспомнил, как она смело вступилась за него. Вспомнил, как за эти дни, когда появились друзья, у него что-то начало оттаивать внутри. С волнением считал минуты, каждый раз ждал часа, когда мог опять встретиться с ними. Шел на реку, в сквер. Увидев тугие косы Иринки, белое Катькино платье, черную голову Хасана и молчаливо сосредоточенного Сережу, убыстрял шаг. Они встречали его просто, как встречали друг друга. Он для них был свои — был, как все. И Женя с удивлением думал: «Неужели и я, как все?..» Ему хотелось плакать очень тихонько и радостно, хотелось всем им сказать, как он любит их, но стыдился высказать свои внезапно вспыхнувшие чувства: еще не было забыто, как за подобную восторженность дразнили его другие мальчишки и девчонки «кисейной барышней».

Женя опять посмотрел на Иринку, перевел взгляд на Хасана, на Катьку. Они смотрели на него молча, ждали… Да нет! Разве он может расстаться с ними?

— Конечно, поеду, — выдохнул он, улыбнувшись, и с невольным содроганием в сердце опять вспомнил материны слова:

— По тернистой тропке идти задумал. Ну, иди… да помни: безбожников бог карает, а отступников и того хуже.

…В доме била тишина, будто в нем присутствовал невидимый покойник. Мать ходила неслышно, что-то шептала невнятно. Он поймал на себе ее взгляд. Взгляд был исступленный. И чтобы от этого взгляда не исчезло что-то хрупкое, ломкое, зарождавшееся в душе. Женя вышел, на крыльцо.

Вечер был теплый. В черном небе шевелились звезды. Отчего-то звезды напомнили ему Иринкины глаза… Женя прошел к забору, сорвал листочек полыни, растер между ладонями. Острый запах ударил в ноздри.

«Хорошо как!» — подумал Женя, всей грудью вдыхая этот запах. Он поднял к темному небу лицо и, глядя на звезды, с особенной остротой почувствовал, что в жизнь его входит, уже вошло что-то новое, большое, то, чего он так ждал бессознательно, с тоской и волнением.

Кристина вышла, позвала его. Он притих в тени у забора. Она позвала еще раз и ушла в дом, громко хлопнув дверью.

Он видел, как в окне потух свет. Опрокинулся в пахучую полынь, лежал, подложив руки под голову. Переливчатым лукавым огоньком смотрела ему прямо в лицо далекая, неизвестная звезда.

«А может, и вправду на какой-нибудь из них тоже есть люди? — вспомнил Женя Иринкины рассказы о звездах, о планетах, о дальних-дальних мирах: — А как же тогда бог? Ведь он же создал одну землю?» Прикрыл глаза. «Не надо, — попросил он себя. — Сейчас об атом не надо… Мне так хорошо!»

Зазвучала в душе какая-то музыка мягкая, как свет луны, неуловимая, как мерцание звезд. Слушая ее, Женя незаметно уснул. И во сне ему снялись дальние страны, красивые города, красивые люди, и сам он был красивый и сильный.

Утром Кристина нашла его в полыни. Он спал, подложив под порозовевшую щеку ладошку, и чему-то улыбался. Она потрясла его за плечо.

— Мама, — сказал он, просыпаясь.

Кристина никогда не слышала у него такого голоса.

— Мне снился сон, мама! Такой сон!

Она не спросила, какой сон, только мягко потянула его за руку. Он легко поднялся. Они вошли в дом вместе. Она притянула его к иконам. Он опустился на колени так же легко, без смятения, без мыслей, и все улыбался. Она взглянула на него раза два и по-прежнему молча поставила на стол еду. Он улыбался.

Когда в калитку громко постучали и за окнами раздался звонкий Катькин голос, Кристина что-то сказала, но он не услышал. А потом пошел все с той же улыбкой. И улыбка эта вдруг напугала Кристину. Уходит!

— Не пущу! — вскрикнула она, сбегая с крыльца. Но Женя уже открыл калитку.

До села Раздольного ехали сначала на катере, потом на трех подводах. Подводы ужасно скрипели немазанными колесами и так лихо скакали по кочкам высохшей грязи, что ребят подбрасывало чуть ли не на полметра. Они поминутно стукались друг о друга, ойкали и хохотали.

Вцепившись пальцами и облучок телеги, Женя широко раскрытыми глазами смотрел на желтые цветки лилий вдоль дороги.

Иринка тоже смотрела на лилии и била себя по лицу веткой березы.

Катька визжала, отгоняя оводов такой же, как у Иринки, веткой.

Шурик-Би-Би-Си, с остервенением шлепая по белой Хасановой рубахе, на которую то и дело садились серые, злющие, как их называли деревенские мальчишки, «коровьи мухи», о чем-то врал самозабвенно.

Иринка прислушалась. Шурик рассказывал, как в соседнем селе эти самые оводы сожрали корову.

Иринка махнула веткой, опасливо прикрыла платьем голые, вымазанные репудином ноги, спросила:

— Как сожрали? Совсем?

— До костей! — торжественно рубанул Шурик рукой, другой опять шлепнул по белой Хасановой рубахе.

Иринка жалобно попросила Катьку достать из сумки пузырек с репудином. Мальчишка из Раздольного — крутолобый, с засученными выше колен штанами, сидевший на борту телеги, оглянулся, засмеялся.

— Значит, сожрали? — спросил он, наблюдая, как Иринка льет на ноги, на руки пахучую маслянистую жидкость. — Ерунда все. Что же они, по-твоему, медведи?

— А вот и сожрали! — разгорячась, выкрикнул Шурик-Би-Би-Си. — Пропала ведь корова?