С точки зрения Ганнибала. Пунические войны

Взметает птиц, когда гроза завыла,

И сковывает бледные уста, —

Так, словно человек умолкнул навсегда.

(Перевод В. Девика)

Не остался равнодушным перед Тразименской катастрофой и Н. С. Гумилёв, посвятивший этой теме сонет «Тразименское озеро», полный мрачных аллюзий:

Зелёное, всё в пенистых буграх,

Как горсть воды, из океана взятой,

Но пригоршней гиганта чуть разжатой,

Оно томится в плоских берегах.

Не блещет плуг на мокрых бороздах,

И медлен буйвол грузный и рогатый,

Здесь тёмной думой удручён вожатый,

Здесь зреет хлеб, но лавр уже зачах,

Лишь иногда, наскучивши покоем,

С кипеньем, гулом, гиканьем и воем

Оно своих не хочет берегов,

Как будто вновь под ратью Ганнибала

Вздохнули скалы, слышен визг шакала

И трубный голос бешеных слонов.

Но если для Байрона эта битва служила поводом для лирических размышлений (а также мысленного созерцания купающейся в ныне мирных водах озера воображаемой нимфы), то для тогдашнего Рима событие оказалось шоковым.

В Риме в те дни творилось нечто невообразимое. На Форуме толпился народ. Разбалованный плебс, как бушующее море, бился о двери курии — здания, где обычно заседал сенат, — и требовал ответов. Что происходит? Почему в эту войну, как в прорву, бросают сынов отечества, которые не возвращаются? Что за кровавый Ваал пожирает римских граждан?

Незадолго до заката перед народом выступил претор по делам иноземцев — Марк Помпоний. Очевидно, высшие должностные лица Рима долго препирались, кому взять на себя ответственность и объявить о случившемся. Ведь именно с этим человеком отныне в сознании римского народа будет связана одна из самых позорных страниц истории. В конце концов Помпоний взобрался на трибуну, прокашлялся и провозгласил: «Мы проиграли большое сражение».

Никаких подробностей он сообщать не стал, поэтому слухи покатились по Риму, как снежный ком, разрастаясь и становясь все более фантастическими.

Один консул мертв. Другой заперт в Аримине. Конница уничтожена. Два легиона Фламиния сгинули. У Сервилия остались, правда, его драгоценные солдаты, но в Риме, похоже, никто отныне не считал, что «пока цела пехота — Рим не побежден». Пехота эта находилась в Аримине и не могла оттуда выбраться, чтобы прийти на помощь Риму, буде таковая потребуется[74].

Ночью никто в Риме не спал, все ходили друг к другу или сидели у очагов и обменивались предположениями, одинаково беспочвенными. Наутро возле ворот собрались толпы горожан. Вскоре в город начали стекаться жалкие остатки уцелевших после сражения солдат. К каждому легионеры кидались, обступали со всех сторон и расспрашивали о своих близких.

Вестей пришельцы приносили немного, большинство тех, о ком спрашивали, почти наверняка были мертвы. В Риме разыгрывались душераздирающие сцены: одна женщина считала своего сына убитым, и когда он вернулся, умерла от внезапной радости... Преторы заперли сенаторов в курии, чтобы те решили наконец, что делать и под началом какого вождя выступить против непобедимого карфагенского полководца. А что, если Ганнибалу вздумается прямо сейчас пойти на Рим? Что тогда?

Полибий так сообщает о действиях пунийского военачальника:

«Ганнибал, хоть и уверенный в окончательной победе, не считал пока нужным приближаться к Риму; он исходил страну в разных направлениях и беспрепятственно разорял ее по мере приближения к Адриатике. К побережью Адриатики он прибыл после десятидневного перехода через землю омбров и пиценов, причем собрал такое множество добычи, что войско его не могло ни везти за собою всего, ни нести; кроме того, он истребил на пути множество народу. Как бывает при взятии города, так и теперь Ганнибал отдал своим войскам приказ убивать всякого встречного взрослого человека. Поступал он так в силу прирожденной ненависти к римлянам[75]».

И попутно заменял вышедшее из строя вооружение на лучшее, взятое у римлян, добавляет автор.

А что же Рим — город Рим? Штурмовать его было бы весьма затруднительно, даже для такой армии, какая имелась сейчас у Ганнибала. Его окружала прочная крепостная стена, возведенная еще в шестом веке и укрепленная после 390 года (после нашествия галлов) и после 378 года, когда ее перестраивали и укрепляли по приказу цензоров. Сейчас стена тянулась на одиннадцать километров и представляла собой своего рода шедевр фортификационной мощи. Там, где она была слабее, на восточной стороне, были построены дополнительные сооружения, насыпан земляной вал с внутренней стороны (своего рода пандус, по которому могли подняться защитники), выкопан ров — с внешней. Ров был глубоким — метров на десять.