С того дня и после. Срубленные зимой

После войны мы ходили в соседний дом‚ к нестарой еще портнихе Розе Марковне‚ которая обшивала окрестное детское население‚ и трудно было понять‚ как она умудрялась перелицовывать‚ укорачивать‚ обуживать‚ расширять клинышками послевоенные наши одежды с вечной слезой в глазу. У Розы Марковны были дети-двойняшки‚ которых она отправила к сестре в Бобруйск‚ за неделю до начала войны. Ездила туда после освобождения‚ искала‚ выспрашивала жителей: всех‚ говорят‚ извели‚ с двойняшками и без двойняшек; а кто извел? – а уж это не мы. Двойняшки улыбались мне с фотографии во время примерки; улыбались всякому ребенку‚ который туда приходил: может‚ потому и бралась Роза Марковна только за детские одежды‚ а за взрослые не бралась.

После войны мы жили скудно. Не мы одни – все вокруг жили скудно. Теперь уже не приезжали родственники из Одессы‚ не собирались за столом в тесной комнате‚ не слушали песни. Приходили порой евреи, соседи по дому‚ просили поставить пластинку‚ и отец вытаскивал не новый уже патефон‚ крутил ручку‚ менял иголки‚ и та же музыка играла в тех же стенах‚ но старые песни слушали теперь иные люди. А в школьном буфете уже продавали винегрет со свеклой и печеные пирожки с повидлом; в центре города появились тетки с лотками‚ и недосягаемое на них мороженое; однажды к вечеру мама пообещала приготовить на завтрак лапшу на молоке‚ и даже во сне мне приснилась та лапша: как сейчас помню‚ через полвека.

Самое главное чуть не забыл! В мой мир входило окно. Два окна. Огромные окна на бульвар‚ и лип цветение‚ и влюбленных шуршание‚ крыши вдалеке над крышами‚ а постаравшись‚ можно выделить ту‚ особую‚ под которой запрятался театр Революции – бывший "Парадиз"‚ бывший "Интернациональный" архитектора Ф. Шехтеля. А прямо через бульвар главный дом моего детства‚ с плешивыми подтеками по стене‚ "Охраняется государством": прелестный в своей запущенности "допожарный" особняк Луниных‚ с флигелем и хозяйственными службами‚ который перестроил Д. Жилярди после великого московского пожара. Сотни раз засматривался на него‚ сотни сотен раз: восемь колонн на доме‚ шесть на флигеле – можете не проверять. Летом за окнами шум‚ гам‚ пекло асфальтовое‚ грохот трамвая по стыкам‚ трезвон на бульваре от послевоенных трофейных велосипедов. Зимой нестойкая тишина за законопаченными рамами. А первого зато мая‚ с раннего утра – весна‚ промытые стекла‚ проклюнувшиеся клейкие листочки‚ трепетание кумача на ветру‚ музыка на весь город – не усидеть: "Кипучая‚ могучая‚ никем непобедимая..."

ТОЛЧКИ СЕРДЦА

А в мире подкапливалась холодная война‚ горы новейшего оружия‚ заготовленного впрок на нас с братом. Бульвар сделался правительственной трассой‚ и зашагали по аллеям "топтуны"‚ сытые‚ румяные‚ весь день на свежем воздухе. А впереди были безродные космополиты‚ которых гоняли палками‚ и "убийцы в белых халатах"‚ и умер Сталин, как подгадал‚ и положили его в мавзолей‚ вынули из мавзолея‚ и открыли Кремль для всеобщего обозрения: толкотня на подходе‚ толпы зевак внутри‚ всякий лапотник прёт без спроса‚ будто в кабинет без доклада. Вернулись из лагерей недобитые "враги народа" – не на ликующем танке возмездия‚ не опрокинув небо в яростной атаке: тихо‚ буднично‚ по-канцелярски‚ и примостились на лавочках жертвы вперемежку с палачами‚ досиживая дни свои. Короли страдают там‚ где рабы не почешутся‚ но кто они‚ наши короли?.. А потом сотворилось совсем уж невозможное: построение Чехословакии в отдельно взятой стране. А потом приоткрыли дверцу‚ через которую мы поехали.

Никто за нас не пройдет этот путь. Или мы‚ или дети наши.

Я прилетел в Москву ночью. Через тринадцать лет. Было прохладно. Поддувал ветерок. А потом пошли дни солнечные‚ дни пасмурные‚ и улицы‚ дома‚ перекрестки‚ что заново всплывали в памяти. Припомнил Собачью площадку: там мы гоняли мяч‚ по многу часов подряд‚ в двое ворот и в одни ворота‚ голодные‚ с невыученными уроками‚ а наигравшись‚ бежали домой и гнали по булыжнику консервную банку‚ с криком и грохотом. Прошел по Большой Молчановке: мимо школы своей‚ мимо детской поликлиники‚ памятной уколами‚ мимо несуществующего теперь дровяного склада‚ мимо родильного дома Грауэрмана‚ где я появился на свет‚ мимо аптеки на углу‚ которой давно нету‚ мимо Гоголя‚ притулившегося во дворике‚ мимо‚ мимо...

А еще было Востряковское кладбище‚ – как же его не навестить‚ как не навестить своих‚ с которыми навсегда‚ казалось‚ распрощался? Так уж оно совпало: умер двоюродный мой брат‚ и я‚ будто подгадал‚ оказался в тот день в Москве‚ и стоял в огромной толпе‚ которая его провожала‚ единственный из всех‚ способный прочитать и прочитавший по нему кадиш: "Да возвеличится и освятится великое имя Его..."‚ – если бы я приехал в Москву только для этого‚ этого было бы достаточно.