С того дня и после. Срубленные зимой

Это я. Живым пришел из больнички. Лежу. Рядом с диваном приемник‚ иногда включаю. Жизнь кипит: повороты‚ перевороты‚ разгул демократии. Напротив моего дома крупными буквами написано: "Верните нам социализм!" А под этим другим почерком: "Которого никогда не было!" Погода испортилась. Началась осень...

Е. Б. Ж. – если буду жив‚ увидимся. Может быть‚ в Иерусалиме. А если нет‚ так что ж. Многих в моем возрасте уже не было...

Борис Кандель‚

сын Шлёмы и Зинаиды Кандель‚

внук Фишеля и Фримы Кандель‚

внук Абы и Дины‚ правнук Нахмана и Евы Рит.

6 МУЗЫКА МОЕГО ДЕТСТВА

МОЙ МИР

Мама на диванчике‚ папа на раскладушке‚ няня на полу‚ мы с братом в кроватках: вся комната одна большая постель. Утром я просыпался‚ заползал под одеяло и ползал там в душной‚ таинственной темноте‚ чтобы никто не догадался‚ откуда‚ наконец‚ я вылезу. А вылезал я в тесный‚ скученный мир‚ в котором малышу было просторно. Стояла в комнате швейная машина знаменитой фирмы "Зингер"‚ и всё свое довоенное детство я просидел под ней‚ на широкой ножной педали‚ как в кабине грузовика‚ крутил с наслаждением колесо с фигурными спицами‚ и гудел гудком‚ и рычал мотором.

Днем в коридоре не зажигали свет‚ и делать там было нечего. Телефон висел на стене – не дотянуться‚ а возле него стояла плетеная соседская корзина. Я забирался на нее‚ переступал ногами: корзина прогибалась‚ хрустела ржаным сухариком‚ и от этого хотелось смеяться‚ как от щекотки. А там и Ритка выходила в коридор‚ Ритка-баритка здоровая нога‚ и было уже не скучно‚ а привычно.

По воскресеньям родители собирались в кино‚ и я заранее начинал хныкать‚ чтобы не уходили. Папа сдавался первым: гори оно огнем‚ это кино‚ никуда он не пойдет‚ и мы усаживались в обнимку на диване. На мне матроска – от брата перешла‚ и папа молодой – на ногах бурки‚ и елка под потолок‚ чтобы разглядывать теперь на снимке‚ сквозь увеличительное стекло: шпиль на макушке‚ дед Мороз‚ обложенный ватой‚ гуси-зайчики хрупкого вздутого стекла‚ – детям моим достались эти зайчики‚ пережившие мировую войну. На праздник собиралась квартирная поросль: Ритка-баритка в ситцевых нарядах‚ ясноглазая девочка Нина‚ ровесница брата‚ он сам со значком на груди: не ворошиловский ли стрелок? Вот и пирог несут‚ с изюмом и корицей‚ который испекла моя мама: на керосинке‚ в алюминиевой форме "Чудо"‚ с открытыми сначала отверстиями‚ а затем с закрытыми‚ чтобы всласть подрумянился. Корицей пропахло детство. Запахом корицы.

Мой мир проклевывался поутру‚ перед сонными еще глазами: репродуктор‚ полочка с книгами‚ кровать в углу‚ отгороженная шкафом‚ парта с сиденьем‚ шведская‚ не какая-нибудь: за партой я делал уроки‚ когда подрос‚ в ее чрево складывал детские свои богатства. Няня моя‚ няня Куня‚ Фекла Тимофеевна Щербакова брала миску‚ крошила туда черный хлеб с луком‚ добавляла соль с постным маслом‚ наливала воды из-под крана: получалась мурцовка. Хлебала деревянной ложкой‚ деревню вспоминала‚ мужа покойного‚ детишек‚ мизинцем слезу смахивала: смешной у нее был мизинец‚ ломаный‚ буквой "Г". Я подсаживался сбоку и хлебал ту мурцовку. Брат мой подсаживался и тоже хлебал‚ из той же миски. А лицо у няни пухлое‚ глазки голубые‚ живот мягкий: при нестерпимой детской беде тыкались головой в тот живот‚ и слезы высыхали незамедлительно‚ боль улетучивалась с обидой.

По утрам брат отправлялся в школу‚ а няня выводила меня на бульвар‚ знакомый до последней бабочки. Всё на нем принадлежало мне с первых детских шагов‚ и вовсе не грех забрать бульвар из прочих писаний и перенести сюда. Ходил по аллеям тихий дебил Гена‚ кучерявый и узколобый‚ роста великаньего. Зимой снег сгребал с дворниками‚ а весной играл с нами в салочки‚ мчался в восторге по газонам‚ выкидывая на стороны гигантские ноги‚ кричал невнятное – не разобрать: большой толстый язык с трудом помещался во рту. Бродила по бульвару старая‚ неряшливая женщина в бородавочных кустиках‚ выгуливала кота в набрюшнике‚ дергала за шпагат‚ обвязанный вокруг его туловища‚ шипела на него‚ а он шипел на нее‚ и так они проходили боковой аллеей‚ занятые друг другом до злости‚ до взаимной ненависти. Выходила на бульвар женщина помоложе‚ с глазами печально-удивленными‚ выводила на газон петуха на ниточке‚ а голова книзу‚ всегда книзу у женщины и у того петуха‚ будто разыскивали потерянное. Смотрели со скамеек няньки‚ губы поджимая на такое безобразие‚ заново принимались за свое: что‚ где‚ почем.