С трех языков. Антология малой прозы Швейцарии

Краски вечера вдруг опрозрачневшие как стекла
                                                        (или надкрылья)
только сегодня вечером и только здесь

беззвучный мираж

зияющий вход в прозрачную темноту

сквозящий витраж, словно водяная кольчужка,
                                         тончайшая пленка чистой воды
лежит на всем вокруг, на луговинах, изгородях,
                                                                        скалах

словно кто-то, кого видишь лишь со спины,

любезно приглашает войти
в ночь, яснее которой тебе даже не снилось.

* * *

Если бы это перо держал сам свет
и в словах дышал сам воздух,
вот что было бы лучше всего.

* * *

Отсвет лампы на стеклах. Стихи, отсвет, который, вопреки судьбе, может быть, не угаснет вместе с нами.

* * *

Цветы шиповника, такие нестойкие, просвеченные насквозь, почти невесомые, за которые отдашь все розарии мира; и при этом слышишь последнюю трель уставшего или разочарованного соловья, похожую на ракету, за которой еще долго тянется огненный след.

* * *

В последнем усилии дотянуться — на золотом фоне — до холодка, пронизавшего листву: она уже напоминает не иконы, а, кажется, что-то другое, чье-то другое лицо или попросту несколько знаков жизни, пускай пожухлой.

* * *

Привет растворенному золоту зимних сумерек,
последним листьям, сыплющимся с деревьев,
                                                       их высвеченным
покачивающимся ветвям.

Подпирая пространство, кроны к ночи успокаиваются — наконец, понемногу смолкают птицы, укрывшиеся на высоком лавре. Между тем небо светлеет, почти теряя цвет, — разве что у самой земли еще остается немного розоватого; неба уже почти нет, а то, что есть, ничего не заслоняет и ничего не весит — это, в лучшем случае, воздух, который не туманят даже последние проплывающие облака, а далекая гора сама выглядит облаком, только подвешенным, неподвижным. И что напоминает эта звезда, вдруг затеплившаяся на закате? Воздушное украшение для чьего-то невидимого уха, шеи, запястья? Путеводный знак, поднявшийся перед нами из темных глубин времени? Уголек, питающийся каким-то изначальным огнем? Не будем заволакивать его словами, даже самыми чистыми! Сотрем их прямо сейчас. Пусть останется только пчела, опередившая рой сестер.

* * *

Краски вчерашнего вечернего неба под пепельными и снежными облаками, нависшими словно горы: розовый, желтый, зеленый, точнее — почти розовый, чуть желтый и чуть зеленый, словно шелковые ленты, переслоенные самыми тонкими, прозрачными оттенками, нежно сияющими, перед тем как погаснуть во тьме, — цветы, бережно укладываемые рядом друг с другом в невидимую коробку, немой призыв последовать за Флорой, проступившей на горизонте.

* * *

Полная луна над заснеженным Лансом: она такого же «цвета», как снег, и создана из того же вещества, — словно зависшая в воздухе часть снежного покрова. Пятна крови она не смоет, это не удастся даже «всем благовониям Аравии»[23].

* * *

День перестал укорачиваться. Каждый год это помогает вернуться к жизни: как будто добавили чайную ложечку света или, если выразиться более высоким слогом, чуть приподняли давящую плиту.

Или по-другому: как будто поднялся на несколько метров и можешь видеть дорогу немного дальше.

* * *

(Этот чуть слышный звук, еще доходящий до сердца,
сердца того, кто уже почти призрак.

Этот несмелый шажок в сторону мира, который как будто уходит от тебя, но, скорее, это сердце его покидает, и не по своей воле.

И все же в конце — ни единой жалобы: пусть ничто не заглушает последний гул жизни; пусть ни одна слеза не туманит вид неба, которое дальше и дальше.

Только неприрученные, неустроенные, повторяющиеся слова, которые еще провожают путника, словно древесная тень вдоль ручья.)

Коринна Бий Россия, моя спящая любовь Поэма в прозе

Коринна Бий [Corinna Bille, 1912–1979] не нуждается в представлении: русскому читателю уже полюбились ее поэтичные сказки и похожие на сказки рассказы, где быль так искусно переплетается с небылью. Имя Коринны неразрывно связано с кантоном Вале, где прошло детство и юность писательницы и куда она, и трех лет не вытерпев в парижской суматохе, однажды перебирается насовсем. Любовью к Вале пронизано все ее творчество. «Я вернусь сюда после смерти», — говорила она.