С царем и без царя

Исполнив при содействии генерал-адъютанта Алексеева повеление Государственной думы об аресте государя императора, четыре комиссара — Бубликов, Вершинин, Грибунин и Калинин — вернулись в Петроград, где не покладая рук работал князь Львов по децентрализации и полной дезорганизации всякой власти на местах, требуя по телеграфу устранения губернаторов и вице-губернаторов, переименования председателей губернских земских управ в губернских комиссаров, упразднения полиции и замены ее милицией. Подобные распоряжения, значительно облегчавшие жизнь подонков общества, требовали огромной затраты сил со стороны неутомимых деятелей — князя Львова, А. И. Гучкова и А. Ф. Керенского, которые своей кипучей энергией отодвинули на задний план М. В. Родзянко. Несмотря на то что последний так много способствовал вступлению России на путь славы, он в этот момент потерял престиж среди своих сотрудников, а также современников, позволивших себе прозвать уважаемого председателя Государственной думы «чучелом революции». Можно думать, что одной из причин такой перемены в оценке личности Михаила Родзянко со стороны его соратников послужило, между прочим, следующее обстоятельство: в конце февраля или начале марта 1917 года, когда Государственная дума отказалась исполнить высочайший указ о роспуске и постановила продолжать занятия, в одном из собраний старейшин кто-то из участников этого заседания сказал: «Ну-с, Михаил Владимирович, возглавляйте революцию», на что Родзянко, к общему изумлению, ответил: «Я не революционер, я присягал…»

Пошатнувшийся престиж М. В. Родзянко не помешал блистать салону его жены, дававшей идейную поддержку революции. Люди, томимые жаждой последних новостей и уже открыто перешедшие на сторону нового правительства, черпали в этом салоне сенсационные известия касательно ожидавшего преступников старого режима возмездия. Нельзя сказать, чтобы получаемые в нем сведения были всегда вполне достоверны. Так, например, Родзянко однажды громко заявил: «Первыми, в тяжелую минуту бросившими царя, были министр двора граф Фредерикс и дворцовый комендант Воейков. Вот как государь не умел выбирать людей». В это время в гостиной случайно была троюродная сестра жены баронесса Н. М. Фредерикс, знавшая все подробности нашего отъезда из Могилева и уже состоявшегося ареста — графа в Гомеле, моего в Вязьме. С большим возмущением и волнением указала она Родзянке на удаление его от истины. Но то, что волновало баронессу Фредерикс, перестало уже волновать меня, за последнее время увидевшего беспредельную глубину человеческой злобы и недоброжелательства даже от людей, среди которых я провел всю свою жизнь.

Помня сказанные генералом Алексеевым слова: «Революции нужны жертвы» — и видя, сколько людей было отравлено ядом революционной пропаганды, я стал вполне равнодушен и к выливавшейся на меня в листках и газетах грязи. Совершенно случайно удалось мне получить объяснение облетевшей всю Россию клевете о моем предложении государю открыть минский фронт: один еврей, бывавший по делам в семье моей жены, сказал ей в конце февраля: «Скоро о вашем муже появится такая статейка, после которой ему нельзя будет никуда показаться, не рискуя быть разорванным в клочки». На вопрос жены, чем может быть вызвана такая статья, он ответил: «Необходимостью направить общественное мнение против вашего мужа». И статья действительно появилась.

Желая подладиться под развращенную солдатскую массу, бульварные листки преподносили публике рассказы о пьянстве государя в компании моей и флаг-капитана Нилова. Во время моего невольного пребывания в министерском павильоне Государственной думы один из «сознательных» солдат — унтер-офицер Преображенского полка Круглов, прочитав такую статью, подошел ко мне с номером газеты и, торжественно подавая его, предложил почитать.

Почувствовав, что тут кроется какой-то подвох, я поблагодарил его за любезность, положил газету рядом с собою и сказал, что прочту, когда буду свободен. На этот раз заряд пропал даром.

17

Мое заключение в Петропавловскую крепость

В министерском павильоне Государственной думы я провел 24 часа. В первый день жене удалось меня посетить два раза, а на следующий — 9-го после ее ухода полковник Перетц объявил, что меня переводят в Трубецкой бастион Петропавловской крепости. При этом он от меня потребовал снятия вензелей с погон, говоря, что иначе я рискую своей жизнью.

Вопрос питания в министерском павильоне был организован очень оригинально: какие-то три курсистки и один студент хлопотали о нашем продовольствии, а откуда оно получалось — так и осталось для меня тайной. Уезжая, я подошел к ним спросить, сколько я им должен. Когда они отказались от платы, я пожал руку трем курсисткам, поблагодарив их за хлопоты. Подойдя к студенту, я услышал слова: «С такими преступниками я ни в каких личных отношениях быть не могу».