С утра до вечера. В чистом поле

Вот и третий, последний акт. Сердце как-то неповоротливо билось в груди. Иногда ему не хватало воздуха, сердце принималось колотиться, и он ловил ртом воздух. Его сковывал страх. Неужели это случится сейчас, на сцене? Нет! Нет! Он должен выдержать до конца. Премьера должна пройти без запинки. Ее успех зависит от него… Вот снова его выход. Надо взять себя в руки! И все будет хорошо…

Очутившись на сцене, он вскоре обрел веру в себя. Сердце вроде успокоилось. Он чувствовал его ровный, спокойный ритм. Кажется, критический момент миновал. Он дышал легче. Его шаги по сцене стали тверже, а голос звенел смело, уверенно и волнующе. Раскаленные светильники распространяли жар. На сцене было тепло и светло. Пахло обивкой новой мебели. Но что это значит, почему сцена вдруг омрачилась? Он машинально притронулся к карману пиджака, надеясь нащупать таблетки; их там не было. Таблетки остались в том пиджаке, в уборной. Сердце кувыркнулось в груди, заныло; резко потемнело в глазах. Это продолжалось лишь мгновение, короткое, ужасное мгновение, похожее на вечность. Очнувшись, он понял, что сидит на стуле. Его руки тряслись. В зале воцарилась грозная тишина. Его охватило чувство, как будто он погрузился глубоко в сумрачную воду, а теперь снова вынырнул на поверхность. Под мышками сорочка была мокра от пота. Звенело в ушах. Он увидел застывшие от удивления лица актеров. Он ничего не понял. («Чудно́ было бы умереть на сцене».)

Он втянул в легкие воздух, встал со стула и шагнул на середину сцены. Опасная минута миновала.

Спектакль скоро кончился. Занавес закрылся и в зале загремели аплодисменты. Зал хлопал долго и настойчиво, требуя актеров. Занавес распахнулся. Он кланялся публике. На сцену поднялась какая-то девушка и вручила каждому из них по букету цветов. Когда аплодисменты наконец замолкли и занавес отделил их от зала, к нему подбежал режиссер.

— Поздравляю! Поздравляю! Все от тебя без ума. Сегодня ты был великолепен.

— Я ужасно устал, — сказал он глухо. — Пойду переоденусь.

В уборной он положил цветы на столик перед зеркалом, расстегнул ворот сорочки и развалился на стуле. Запах цветов опьянял его. Букет был роскошный. Он подумал: надо бы сразу поставить цветы в воду, пока они не увяли. Хорошо было сидеть здесь и отдыхать как после долгого, тяжелого путешествия… Он погляделся в зеркало и улыбнулся своему отражению.

Кто-то просунул голову в дверь и крикнул:

— Тебя к телефону!

Он вышел из комнаты. Подняв трубку, он расслышал голос жены, добравшийся по телефонным проводам из далекого города.

— Ты мне уже звонила. Что стряслось? — спросил он.

— Ничего. Телефон у нас починили. Вот я и решила тебя заказать. Как ты там себя чувствуешь?

— Я чувствую себя совсем хорошо, — ответил он.

ТАМ, ЗА УГЛОМ…

Альбинас добрался до города лишь вечером. Да он и не торопился, дожидался сумерек, когда его трудней будет заметить; в колонии, без сомнения, уже хватились его; надо было глядеть в оба, чтобы не пришлось вернуться вечером того же дня. Сердце прыгало в груди, от каждого внимательного взгляда он вздрагивал и отступал в тень. Осторожно оглядываясь, Альбинас крался по полутемным улицам весь наготове; он удерет, если только попробуют его задержать. Но прохожие не интересовались им, и страх чуть уменьшился. На самом деле, кому он нужен в этом городе, где живут сотни тысяч человек? Он — один из огромной толпы, он ничем не выделяется. Кому взбредет в голову, что он не имеет права ходить по этим улицам, столь знакомым, где много лет звучали его шаги?

К матери Альбинас не собирался заходить. Зачем? Какой в этом смысл? Он вынашивал другой план; его надо было осуществить без промедления. Но какая-то странная сила влекла его к дому, в котором он вырос. Кажется, ноги сами несут его туда. В старый переулок — безмолвный, погруженный в сумерки. Мостовая, мощенная красным кирпичом, на домах — старинные железные фонари с разбитыми стеклами (одно стекло выбил он), а вот и деревянные тяжелые ворота и розовый дом во дворе, с окошками первого этажа, закрытыми деревянными ставнями, и сгорбленная береза в углу двора…

Альбинас остановился в подворотне и посмотрел на темные окна второго этажа: матери нет дома. У него заныло сердце; захотелось плакать. Зачем он здесь стоит, чего не видел? Еще кто-нибудь из жильцов узнает его. Им-то ведь всем известно, что с ним случилось. Подальше отсюда, подальше…

Он повернулся и поплелся в сторону вокзала. Очень хотелось есть: с самого утра, с той минуты, как он убежал из колонии, у него ни крошки не было во рту. И денег у него не было. Ну, ладно, он что-нибудь придумает; голодным не останется. В столовых всегда остается на столиках недоеденный хлеб. Иногда даже много попадается.