С волками жить

Звук не оставлял их до самого света и вдоль той же тропы, мимо тех же видов, что наблюдали они вчера или днем раньше, или днем еще раньше. Дрейк поймал себя на том, что мычит, бессмысленно насвистывает обрывки мелодий из того времени в своей жизни, когда каждая песня была внове, — пестрое знамя в буйном воздухе. Аманда велела ему заткнуться. Все остановились на утреннюю передышку, и она присела на корточки над своим мешком, зарылась в него в поисках каламинового лосьона. Когда он повернулся — увидел, что вся спина ее влажной блузы от шеи до талии покрыта густым роем жадных до соли бабочек, мягкой дышащей шубой настолько интенсивного цвета, что он, казалось, вот-вот взорвется пламенными аплодисментами. Дрейк не заговорил. Он не шевелился. Мгновение — паутина ломких прядей, какие он не осмелился порвать. Возможно было поверить, что красота обоюдна любви, а природа не строит козни. Затем его несведущая жена выпрямилась, бабочки рассеялись, словно клочья рваной бумаги, и все вернулось к тому, как было прежде, — только иначе.

Через час они нашли палку-послание, воткнутую у тропы, — сырая кора на ее кончике отогнута тонкими ленточками и свернута завитками местного значения.

— Пекиты, — объявил Хенри. — Проходили тут, наверное, вчера. Дичи нет. Очень голодные.

— Домой шли? — спросил Дрейк.

Хенри кивнул.

— А далеко дом?

— Для них — два-три дня. — Хенри умолк. — Для нас — четыре-пять дней.

Топ-топ, топ-топ, топтоптоп.

И двигались это они, не лес, одолевали топчак грязи и слизи, зеленого пота без передышки или надежды на продвижение, ум любезно притонул в теле, камень под рябью и зыбью языка. Много часов никто не грезил наяву, никто не переживал ни единой сознательной мысли. Солнце, воздух и пространство — все исчезли навсегда, и Коупленды были попросту этими крохотными усталыми бледными существами, что безмозгло пробирались, как личинки сквозь спутанные корни мира.

Аманда страдала от более-менее постоянной головной боли — от жары ли, усталости или доселе неслыханных причин, она не знала. Откуда б ни происходила эта отвлекающая боль, очевидно, она взошла на борт, как навязчивый спутник, на все путешествие. Аспирин вообще не помогал. Единственная таблетка кодеина, которую она проглотила ради эксперимента, превратила переход одного утра в последний отрезок состязания железных женщин мирового класса. Кроме того, невзирая на частое и щедрое применение многочисленных мазей и присыпок, некоторый важный участок ее анатомии не переставал чесаться. Настроение у нее было отнюдь не благодушное.

Дрейк не жаловался вообще. Снаружи казалось, что он справляется с переходом, хотя, разумеется, он не намеревался никому сообщать о тех словах и фразах, что время от времени начали выплывать из лесов на волне, явно направленной только ему в ухо. Однажды он присел на цветущее бревно, счищая со своей икры пиявок, и отчетливо услышал ясный голос, чеканящий из массы листвы у него за спиной твердо, тише некуда:

— Помоги, — говорил он. — Помоги мне. — Вздрогнув, он развернулся, но там никого не было. Позднее на тропе он услышал тот же голос, только говорил он в более низком регистре: — Сволочь, — произнес он. — Сволочь, сволочь. — Голос, утвердившись теперь, возвращался с интервалами по меньшей мере раз, иногда несколько раз в день, становясь все громче, наглее, расширяя свой словарный запас, как будто кто-то злонамеренный шел следом, только чтобы дразнить его из-под прикрытия джунглей. Дрейку было слишком стыдно заикаться про это явление Хенри — вероятно, нередкий обман чувств в чуждой среде, — и он отказывался довериться Аманде, уверенный, что она и без того уже тщательно послеживает за ним в поисках начальных признаков физической и умственной усталости. Он старался не слишком беспокоиться; симптом или же реальность, голос тот, как и все прочее в этом причудливом творении, был пленником собственного жизненного цикла, который отыграется до самого конца вне зависимости от его, Дрейка, желаний или оборонительных мер. Просто еще одно осложнение, жужжащее у него в голове вместе с гнусом, мухами, москитами. Отдай должное дьяволу, и он раздосадованно уползет. Держись середины. Блюди гармонию. Ломи дальше.

Слишком вымотавшись к концу дня, чтобы болтать друг с дружкой, не говоря уже о том, чтобы читать (черные царапины на белой странице казались фантастическими, бессмысленными и нелепыми), они жевали свой рис и рушились в лихорадочные грезы о наполненных ванных и об унитазах, на которые можно садиться, о мягких матрасах в темных тихих комнатах и кондиционированном воздухе, о десятках вентиляционных решеток сладкого благословенного кондиционирования воздуха, вершины цивилизации.

— Ладно, — вдруг рявкнул однажды Дрейк посреди мертвого молчания и без всякого повода, — это путешествие было одной большой ошибкой, мне жаль, я извиняюсь, мы никогда больше не станем предпринимать ничего подобного.

— Ты это о чем? — спросила Аманда, зримо раздраженная. — Кто жалуется?