С волками жить

Стопщик откинулся на спинку сиденья. Его переполняла новая жидкость. Он выглянул в лобовое стекло, вся панель в веснушках крови. Все было богато и странно. Водила обмяк у дверцы, голова откинулась назад, словно бы неправильно подсоединена к шее. Из-за глаз водилы, веки приспущены и так и застряли, казалось, его разглядывает кто-то другой, родной или двоюродный брат водилы — бесстрастно, сквозь сгущающееся остекление. Пусть так и будет. Зернистая рукоять ножа торчала из груди водилы, будто очень большой выключатель. В заряженном воздухе она мягко подрагивала. Стопщик считал толчки, пока пульсация не прекратилась, лепя ртом каждую жизненно важную цифру, словно священник свою латынь. Сто три. Вычесть зеро и получишь тринадцать. Ну вот. Сложи, что осталось, и будет четыре, столько букв в имени стопщика. Уж точно. Таинственно мир себя ведет.

Компакт-диск как-то завелся вновь, и голос певицы без голоса раздражал ему уши жестяными, электронно усиленными воззваньями к ее собственным генитальным ду́хам. Он побил по всем кнопкам перед собой, музыка грохотала дальше. Залез в штаны к водиле, нащупал бумажник, из которого извлек обильную пачку денег, и не застегнутым на цепочке оставил его свисать с сиденья. Внимательно посидел перед улыбчивыми взорами сотни голых женщин, руки на коленях, тщательно наблюдая за водилой. Глаза выглядели липкими, уже подсыхали — как у рыбы на дне лодки. Ветер от проезжавших машин мягко покачивал кабину на ее амортизаторах. Глаза стопщика моргали, моргали, моргали, с отвлеченной целенаправленностью запечатлевая все, что нужно было видеть. Под скучным невыразительным обликом сердце у стопщика колотилось, вены ревели от крови по всей опьяненной тьме его слушавшего тела. Вдруг он протянул руку и грубым отрывистым движеньем выдернул нож из места его упокоения. Пригнулся вперед, осматривая поверхность клинка, на которой кровь собиралась бусинами, как масло, пробующий язык свой прижал разок к металлу, вытер лезвие начисто о рубашку водилы и вновь устроил его в ножны у своей ноги. Затем, яростный, как ангел, перегнулся и поцеловал водилу в безответные губы — и вылез из кабины, двигатель цистерны работал вхолостую, музыка гремела, и зашагал через поросль и траву к словам, манившим в небе, и стальным опорам, что поддерживали подобную рекламу, к признакам цивилизации, оседлавшим покоренную землю, а немного погодя принялся насвистывать, а еще чуть позже замычал себе под нос.

Дождь прекратился, тучи раздвинулись и растворились, и солнце взялось за свой долгий спуск жаркого дня. Желудок, разговаривавший с ним уже несколько дней, направил его к кафельному оазису сети быстрого питания, где он тщательно вынимал из выступа у себя в кармане лишь необходимые купюры. Сидел в углу, спиной к стене, жевал свою пищу, ничего не ощущая на вкус, ни о чем не думая. Совиного вида папаша предписанной семейной ячейки за столиком поблизости позволил своему взгляду пренебрежительной респектабельности мазнуть по стопщику. Тот запихнул остатки таинственного бургера себе в рот и, все еще жуя, направился к двери, оставив убирать разбросанный мусор какому-нибудь рабу с минимальной оплатой.

Он был человеком на обочине, персонажем столь же значимым для опыта езды, как дальнобой с автопоездом, любовники, угнавшие машину покататься, легавый-отступник и слабоумный мировой судья: неприкаянный, одичавший, лишенный чувств, он был человеческим пугалом в поле скверных снов для отупевших от средств информации мозгов, с опаской проезжавших мимо, но рано или поздно кто-нибудь остановится, всегда кто-нибудь останавливается.

Звали его Темплтон Мор, семидесятишестилетней древности и не очень этим довольный.

— Я старый, приятель, и я не человек-серебро, не хронологически обремененный, я просто старый, я вижу амбар, и он, блядь, черный. — В «Додже-Дротике» у него невнятно пахло молотым красным перцем, что, как позднее понял стопщик, и служило ароматом самого старика. На Море была белая рубашка с длинным рукавом, с пожелтевшими манжетами и монограммой на кармашке. Жена — полувековая палка зажигательной смеси, к которой ему следовало поднести спичку не один десяток лет назад. Затем поцеловаться по-французски с выхлопом, от многих хлопот бы всех избавил. Особенно самого себя. В глазах кляксы, зубы — фаянсовое кладбище, суставы заржавели, и пора на японский поезд-пулю прямо к навозной куче. — Я вижу, ты слушаешь, но ты меня не слышишь. Ладно. Никто никогда мне и ничего сказать-то не мог. Сам поймешь, что тебе уже билет прокомпостировали, и, если честно, теперь, раз я хорошенько на тебя посмотрел, даже не знаю, насколько хорошо ты продержишься весь остаток поездки. Никаких, знаешь, исключений тут, мозги у тебя раскрошатся, как высохший сыр, волосня на яйцах поседеет и погоди, когда отпечатки пальцев у тебя пойдут морщинами. Тогда и вспомнишь Темплтона Мора, вспомнишь, что я тебе сказал, что я всем вам, молодым ездокам, говорю.

Стопщик выразил намерение жить несуразно долгую жизнь.