С волками жить

Роды стали событием невыразимых пропорций, дикой гонкой среди смыслов, какие память не могла воссоздать без ущерба: мироздание завязалось узлами боли; распусти нити, освободи звезды, чьи цветки сулят свободу от мук времени; потрясающа разоблачительная сила пытки, что влекла ее, крохотную попискивавшую ее, все выше и выше, сквозь потолок и крышу, в космическое пространство, прочь из космического пространства, в холодные покои темной королевы с лоскутным лицом старых кошмаров — она склонялась со своего трона, чтобы сообщить Джесси нечто такое, чего та не желала слышать, и едва тонкие синие губы задвигались, Джесси съежилась в ужасе, ее завертело вниз до точки настолько плотной, что внутренний взрыв души отвратился лишь плачем новой звезды, то на поверхность всплыла жизнь, и Джесси раскрыла недоуменные глаза на святую сморщенную мордашку новой дочери своей, в чьем зареве видения ее безумного странствия к этому зрелищу принялись испаряться так же начисто, как и утренняя роса. Жизнь — амнезия смерти, подумала она, а забывание — милость, к которой мы льнем.

Теперь миги ее жадно впитывала Кэмми; для кормежки ребенка, выяснила она, требовалось молоко и ее жизнь — вся без остатка. Отвлеченная пеленками, кормежками, хлопотами, вневременными случаями чистейшего обожания, Джесси потеряла след своего мужа. У нее не оставалось свободного времени, чтобы проверить ему пульс, смерить ему температуру, отметить натиск тревожащих симптомов. Еще в начале старших классов Гэрретт разработал для себя генеральный план — тайный график, в котором размечались минимальные темпы финансового успеха от года к году на пути к преждевременному обретению ядреного плутократизма. Беда вот в чем: жизни не удавалось не отставать от плана. Гэрретта уволили с его первой должности крупье за чрезмерную улыбчивость, со второй — за то, что уронил мешок никелей, когда в заведении час пик. Он перепроверил свои показатели. В его манеру начала вкрадываться не свойственная ему брюзгливость. Несколько других казино ему отказали — его ум уже покусывали по краям паранойяльные видения смертоносных черных списков, — после чего его наконец приняли в салун «Песчаный доллар», вульгарную третьесортную деньговыжималку для нешикующих туристов, где крупье одевались в атласные рубахи с бахромой, завязывали узлами банданы и носили десятигаллонные шляпы. Гэрретт обожал играть в ковбоя. Как только он надевал костюм, костюм надевал его: моментальный мачизм в сапогах из ящеричьей кожи на высоких каблуках. Наряд свой он носил истово, как на работе, так и дома, при виде воображаемого пятнышка на нем впадал в мелочные ярости. Распорядитель в казино был неисправимой сволочью, он весь выварился в цинизме жизни, проведенной за игорным столом, и единственным наслаждением для него оставалось гнобить наемных работников.

— Вегас — городок компании, детка, а ты в нем незваный гость. — Стоял, бывало, прямо за спиной у Гэрретта, сопя ему в затылок теплыми креветками: — Нервы, детка, все дело в нервах, — сверкая бессодержательной ухмылкой черепа, понося его перед игроками за скверную осанку, недолжное одеяние, небрежную сдачу карт и прочие вымышленные неучтивости. Если игрок отходил с более чем несколькими купюрами (точное количество их колебалось в зависимости от настроения распорядителя в зале), он прогонял Гэрретта сквозь унизительную репетицию: вскрыть колоду, побить верхние шесть, семь, восемь карт, раздать на скорость (у Гэрретта этот способ получался средне) и ободрать колоду (что ему удавалось паршиво). Затем он мог все равно оставить его на месте до следующего перерыва или двух, чтобы отрабатывал свой кармический долг, очищал атмосферу вокруг стола, пока процентовка не возвращалась к нормальному тяжкому равновесию заведения. По вторникам и четвергам от Гэрретта требовалось носить белые носки, черные — только по выходным, эти амулеты были призваны отражать везение игроков, а если Гэрретт забывал, его штрафовали. Зачастую по выходным Гэрретта неожиданно вызывали отработать четырнадцатичасовую смену; ни дня не проходило без угрозы увольнения. Когда наконец он собрал в кулак всю свою дерзость и спросил: почему вы ко мне так относитесь? Зальный распорядитель ответил:

— Нипочему, ты мне просто не нравишься.

Впервые, когда Гэрретт ударил Джесси — жестко шлепнул по щеке, — он тут же извинился. Младенец плакал уже час, он пытался позавтракать в пять часов вечера, Джесси жаловалась на обилие его настроений, как вдруг он дотянулся и вмазал ей. Джесси это потрясло, но долго она сердиться ни на кого не могла, в особенности — на своего мужа; лицо это несло в себе оправдательную слабость во всех своих погодах. И хотя весь дом вновь анестезировала радушная рутина, между ними оставалось тупое биенье громадного несказанного.