С волками жить

Голодный Доу искал элементы Системы с раннего детства — в полуподвале своего миннесотского дома он устроил казино с игрушечной рулеткой, учил другую детвору ценному искусству изящно проигрывать, болезненным просмотрам будущего, какое они распозна́ют слишком поздно. Собственная его судьба, очевидная даже в этом развитии не по летам, была выигрывать — либо выжуливая у десятилеток их деньги на обед, либо обманывая своих родителей, какая разница, если дебита удается избежать. Он был иным, разгром переживал физически, утрата была равносильна пуле в грудь, поэтому когда наконец он осуществил свою мальчишескую мечту — приехал в Вегас, и город отозвался тем, что нанял его тело мишенью для учебных стрельб, он умирал в этой страсти, от которой могли излечить лишь время да поправка вдали от игорных столов. Джесси обычно уходила из трейлера домой к матери, покуда оптимизм не возвращался. В этом и состояло величие Америки, надежда постоянно плавала в воздухе у тебя перед глазами. И порой, с такой лишь частотой, что удерживала тебя на крючке, вера вознаграждалась — как в тот день, когда Доу выиграл 5500 долларов, примчался домой с известием, затем трахал Джесси больше четырех часов подряд, не теряя стояка. Так она постигла эротический блеск денег.

— Знаешь, — сказал он ей доверительно, — по этому городишке можно курсировать на круглосуточном улете от секса. — Наверное. Но для этого требовалось, чтоб ты все время выигрывал, а она не знала никого из казиношных жучков, кто крейсировал бы на чем-либо крепче адреналина отчаяния. Постепенно, без фанфар, он стал у них в доме излюбленным наркотиком. Деньги изымались из их жизней, словно морской отлив; молчания удлинялись; драгоценную деревянную вырезную штучку Доу — Хо Тэя, китайского бога удачи — гладили, ласкали и терли с нежной преданностью, какой Джесси не перепадало никогда. Она все ждала, что он на нее набросится; и хотя он кипел, неистовствовал, словесные атаки когтями драли ей плоть, но он никогда на нее и руки не поднял — ни в гневе, ни в любви.

Время бежало дальше без них, Доу за своим столом, заваленным замусоленными картами и бестолковыми диаграммами, ожидал, когда же повернется Колесо, Джесси в спальне у окна оглядывает пустыню снаружи в поисках подсказки. Пустыня не ждала и не надеялась — она претерпевала. Бог-Ящер помнил, когда камень тек, как вода, помнил, когда потечет он снова, промежуток меж двумя этими событиями — не больше мырга одного полуприкрытого неумолимого глаза. Этот город обречен, думала она, и мы, обитатели его, тоже.

А потом, одним совершенно ясным утром она посмотрела на этого чужака, с кем больше года уже делила свою жизнь, и впервые увидела его, и, не в силах сдержаться, такова была мощь чистого ее изумления, выпалила со всею невинностью основополагающий вопрос:

— Ты кто?

В ответ Доу метнул ей в лицо полную колоду карт, острые края порезали ей лоб, нос, губы. Ее это слишком потрясло, и она не отозвалась. Под поверхностью, где слова непрестанно выстраивались в доводы и осмысление, она понимала, что ее жизнь с Доу завершилась. Оставалось этой истине лишь всплыть кверху, перевернуться вспухшим брюшком к свету, а Джесси — начать череду действий по извлечению себя, которые завершатся тем, что она возвратится к себе в прежнюю комнату дальше по коридору от материной, переживать кошмары своего детства (горгульи на кроватных столбиках, машинная дама в чулане с хирургическими инструментами вместо рук, люк под кроватью, где таятся щелкающие пальцы, чтобы утянуть ее в подземное рабство к токсичному мусорщику-зомби, работающему на загрязненных ядами фабриках будущего), мешанина дней с головной болью, проводимых в отражении материна зудежа («никаких фишек он не держал, я у него по глазами видела»), отвратительные поползновенья материных дружков, невоздержанных версий Доу постарше, у кого дурная кожа и меньше мозгов. Когда она сперла довольно из карманов этих одурманенных дружков, чтобы финансировать свое бегство — немедленно улепетнула в новую квартиру, к новой жизни.