Сабанеев мост

Прогулки по Риге завершили отпуск. Лето подходило к концу, впереди была новая школа, куда я должен был перейти, поскольку мы переехали в другой район города. Недалеко от нашего дома на Петровке была мужская школа, но Галя добилась моего зачисления в школу № 135, которая находилась рядом с Моссоветом, на улице Станиславского. Теперь в этом здании обитает Высшая школа экономики, а улице вернули ее дореволюционное имя – Леонтьевский переулок. Школа № 135 была не обычная, а весьма известная, так называемая показательная. Насколько я знаю, таких известных школ тогда в Москве было три: наша, школа № 110 в Мерзляковском переулке и школа, номера которой я не помню и которая находилась в Старопименовском переулке. В этой школе училась внучка Сталина Гулька, то есть Галина, дочка Якова.

Восьмых классов в школе было два, и учились в них ребята не только из близлежащих домов, но также из других районов Москвы. В основном это были дети из интеллигентных семей, которым родители хотели дать хорошее школьное образование. В нашей школе это было возможно: директор Федор Федорович Рощин сумел собрать под своим крылом прекрасных педагогов. Совершенно неординарными учителями были физик Георгий Семенович Дудников по прозвищу, естественно, Жора, математик Петр Николаевич Смарагдов, то есть Петя, и историк Аркадий Николаевич Ильинский, которого непочтительные обалдуи звали Козел. От козла в нем была только маленькая седая бородка клинышком, он был темнолик, что, возможно, было следствием болезни, и, видимо, довольно стар. Историком он был, конечно, не школьного уровня; я думаю, что в школу его сослали из серьезного института за какое-нибудь историческое вольнодумство. Я укрепился в этой мысли, когда через несколько лет увидел среди известных фамилий и его подпись под некрологом академику Тарле. Школьные учителя в такую компанию попасть не могли. На его уроках история представала не калейдоскопом событий, скрепляемых хронологическими таблицами, а наукой, основанной на закономерностях развития общества. В то же время его рассказы об исторических событиях удивительно сочетали серьезность и занимательность. Употребление научной терминологии поощрялось, и я, кажется, единственный среди восьмиклассников, имел пятерку за первую четверть, по-моему, за вовремя и к месту употребленный термин «формация».

О своем прозвище он, конечно, знал, и его маленькой местью было сознательное перевирание некоторых наших фамилий. Так, например, Щетинина он называл именем бывшего немецкого города Штеттин (заметьте, не его польским именем Щецин, что было бы даже ближе по звучанию), а Виктора Суходрева именовал Зохадрев с ударением на первом слоге, и Виктор, впоследствии известный переводчик наших генсеков, имеющий высокий дипломатический ранг, остался для школьных товарищей пожизненно Зохом.

– Сейчас я выкину парочку болванов в окошко, – грозно говаривал он, приводя нас в чувство, когда в классе было шумно. Но глаза его улыбались.

Над Козлом посмеивались, но любили. К сожалению, до выпуска он нас не довел. Возможно, что-то опять изменилось в исторической науке, и Ильинский смог уйти из школы и вернуться к научной деятельности. А может быть, его выперли и из школы, посчитав, что неправильные исторические взгляды плохо повлияют на незрелые юношеские умы. История – наука политическая, и в школе, где учились дети советской элиты, ее должен был преподавать человек, не имеющий собственных взглядов. Таким был сменивший в десятом классе Ильинского относительно молодой учитель по фамилии Лягин. Незлой человек, прошедший фронт, к предмету своему он был вполне равнодушен и любил отвлекаться на разные случаи из жизни и на окопные байки. Эта маленькая слабость была мгновенно замечена, и когда уроки были не выучены, а это бывало часто, из задних рядов доносилось невнятное гудение, в котором можно было различить глухой призыв «случай, случай». Призыв всегда достигал цели, к всеобщему удовольствию.

К политической благонадежности учителей в нашей школе, видимо, предъявлялись особые требования. В девятом классе нам заменили прекрасного учителя литературы, который, как выяснилось, был в плену, сначала на совершенно неопытную девушку, а затем, после нашего бунта, на Евгению Львовну Гольдич, немолодую худенькую рыженькую женщину небольшого роста, немедленно получившую прозвище Золотая Рыбка.