Сабанеев мост

К счастью, знакомые поселили нас на лето в академическом доме в квартире профессора Лавровского, который уезжал с женой на дачу в Мозжинке. Владимир Михайлович, историк-медиевист, очаровательный, очень пожилой и очень энергичный человек, развлекал обитателей соседних квартир бурной игрой на рояле и коллекционировал деревянные духовые инструменты народного происхождения. Он был женат на сестре академика Шулейкина, общих детей, сколько я знаю, у них не было, а у профессора девять лет назад неожиданно возникла на стороне дочка, которую он трепетно любил. Профессор увлекался пешими прогулками, и когда однажды мы вместе вышли из дома, я с трудом поспевал за человеком, которому шел уже восьмой десяток.

Лето пролетело быстро, и пришлось нам скитаться по съемным квартирам. Мы жили в узком пенале громадной коммунальной квартиры, занимавшей целый этаж дома в Армянском переулке, видимо, бывшем общежитии, больше похожем на казарму, где полчища крыс атаковали посетителей уборной, представляющей собой так называемый люфт-клозет, жили в холодной комнате в Плотниковом переулке, и, наконец, к концу зимы обрели вожделенную жилплощадь в «красных домах».

Теперь нам представилась возможность близко изучать новые слои общества. В соседней комнате проживала семья Новиковых: муж, жена и дочка четырнадцати лет. Глава семьи Саша, благополучно сохранивший к сорока годам интеллект и темперамент тринадцатилетнего подростка, был инвалид войны. На фронте он потерял руку, но боевой задор не утратил и, выпивая, дрался с женой, а одержав победу, держал ее единственной рукой за горло и кричал:

– Сдаешься?

Мария Петровна была слабая женщина, служила страховым агентом и обычно сдавалась, после чего наступал мир, позволяющий им вместе воспитывать дочку Надю, которая имела уже свои жизненные принципы, и когда родители в середине недели загоняли ее в ванную, кричала:

– Я не идиотка, чтобы по четвергам мыться.

В третьей комнате жили пенсионеры – дядя Коля и его старуха Любка. Дядя Коля был колоритный сибиряк, богатырь, который, по собственным словам, в жизни болел только дважды: один раз чирьями, и другой раз тоже чирьями. Передвигался он медленно, наклонившись всем туловищем немного вперед; и, глядя на его громоздкую, неуклюжую фигуру, излучающую былинную мощь, невольно казалось, что генеалогия дяди Коли восходила не к приматам, а к какой-то неизвестной ветви прямоходящих медведей.

– Ми-и-и-нька! – при встрече в коридоре восторженно исторгался из его утробы рык, обозначающий приветствие, и, будучи в постоянном подпитии, он обнимал и легко подбрасывал в воздух шестьдесят пять килограмм моего живого веса.

Могучая конституция позволяла ему пить ежедневно, но маленькая Любка следила бдительно за его здоровьем и пила вместе с Колей, чтобы ему меньше досталось. Гости этой симпатичной семейной пары тоже не были аристократами, и однажды мы не могли войти в квартиру, потому что некий утомленный джентльмен заснул мертвым сном на полу в коридоре, упершись ногами во входную дверь.

Тем не менее у нас теперь была своя комната площадью девятнадцать квадратных метров, и оценить это счастье в полной мере может лишь тот, кто годами жил в тесноте или был вынужден снимать жилье, сообразуясь со своим маленьким заработком. Финансовая сторона вопроса была для нас весьма существенна, потому что жили мы на одну мою небольшую зарплату. Марина училась на втором курсе института, а ее богатый папа считал, что обеспечивать материально жену – это дело мужа, а не родителей. Конечно, это было тяжело, но переводить Марину на вечернее отделение и отправлять работать мне не хотелось. Изредка, правда, мама тайком от отца подбрасывала деньжат, но погоду это не делало.

Буся Гольдштейн и божья коровка

Маринины родители тем временем наслаждались своей новой двухкомнатной квартирой, которую счастливый Александр Александрович, почувствовав себя наконец аристократом, называл графской. На соседний балкон выходила квартира, в которой поселился скрипач, некогда знаменитый Буся Гольдштейн. Сейчас в нашей стране уже мало кто его помнит, а в тридцатые годы это был легендарный вундеркинд, учившийся у знаменитого профессора Столярского в не менее знаменитой одесской музыкальной школе, о которой профессор говаривал: это школа имени меня.

Буся в четырнадцатилетнем возрасте был в числе лауреатов международного конкурса в Варшаве, где второе место завоевал молодой Давид Ойстрах. Говорят, что летом на пляже в одесской Аркадии гордая мама, инстинктивно понимая значение рекламы и паблик рилейшнз, кричала сыну:

– Буся Гольдштейн, выйди из моря, ты получишь температуру.

Впрочем, возможно, это один из анекдотов, которых о Бусе, как о Чапаеве, почему-то ходило множество.