Сабина Шпильрейн: Между молотом и наковальней

Она объясняет герою образ матери, символ умирающей и стремящейся к воскрешению сексуальности, отраженной в его бессознательном желании. По мысли Юнга, легенда о Зигфриде свидетельствует, что даже в смерти солнце вновь поднимается, вечно обновляясь. Движение непобедимого солнца указало этой мистерии человеческой жизни на прекрасные, непреходящие символы. Оно «утолило жажду смертных, утешая их обещанием исполнения всех вечных желаний».

Насколько существенно отличаются моя и юнговская трактовки легенды о Зигфриде? Чего в них больше – сходств или расхождений?

Не берусь судить. Но мне представляется, что Юнг и я на одном и том же материале затронули важные вопросы, касающиеся извечных проблем, связанных с инцестом, отношениями между матерью и сыном, жизнью и смертью.

Я лишь в более краткой, но емкой форме обнажила диалектику разрушения и становления, смерти и сексуальности, гибели и возрождения, в то время как Юнг в своих более пространных и подчас размытых перенасыщенной информацией рассуждениях в конечном счете осмысливал ту же самую проблематику. Не случайно, размышляя о запрете на инцест и причинах либидозного страха, он вполне недвусмысленно намекнул на то, что, скорее всего, тут речь идет о первичном разъединении парных противоположностей, скрытых в глубине воли к жизни, – «стремлении к жизни и стремлении к смерти».

Главная мысль, отчетливо, как мне представляется, выраженная в моей статье, заключается в том, что становление происходит из разрушения.

Не об этом ли в конечном счете говорит и Юнг?

Достаточно внимательно вдуматься в его размышления о необходимости жертвоприношения, как становится понятно, что приношением в жертву кого-то или чего-то человек тем самым спасался от саморазрушения. Причем речь идет не о выборе человеком между саморазрушением или разрушением других, как подчас полагали некоторые психоаналитики, а о разрушении и саморазрушении ради нового рождения и становления.

Не так ли произошло и в наших отношениях с Юнгом?

Безумно любя друг друга (наверное, это относится все же больше ко мне, чем к Юнгу), мы разрушали самих себя. Я была больна и одержима им, и это, как зараза, передалось ему, в результате чего он заболел, разъедаемый неудержимой страстью ко мне. Наша первоначальная дружба подверглась неслыханному испытанию и чуть не рухнула под обломками его обид и подозрений. Однако я сумела превозмочь себя и невероятными усилиями воли попыталась навести порядок в своем и его психическом мире.

Я разрушила созданную в своем воображении мечту о любимом человеке, который сможет подарить мне сына, моего Зигфрида. Но если бы мое страстное желание претворилось в реальность, то не исключено, что я тем самым разрушила бы не только жизнь его жены, но и его собственную жизнь.

Не уверена, что в то время я могла осознавать возможность подобного исхода нашего обоюдного безумия. Но, как бы там ни было, мне удалось ценой разрушения собственных иллюзий сохранить неуловимо тонкую грань между воображаемым пространством, куда я сама себя загнала, и сексуальностью, уходящей корнями в глубины женской и мужской природы.

Помню, что однажды в своем дневнике я написала:

«Демоническая сила, сущностью которой является разрушение (зло), в то же время представляет собой творческую силу, поскольку из разрушения двух индивидов появляется новый индивид. Это и есть сексуальное влечение, по своей природе являющееся влечением к разрушению, влечением индивида к уничтожению себя».

Как удалось мне прорваться в реальность, сокрушив на своем пути сексуальные желания и целомудренные надежды?

Увы, даже сейчас, по прошествии времени вряд ли я смогу исчерпывающим образом ответить на этот вопрос. Помимо меня самой, несомненно, определенную роль в наших балансирующих на грани срыва отношениях сыграл и Юнг. Правда, я так и не поняла до конца, что помешало ему в последний момент поддаться соблазну полигамии, о которой он так восторженно говорил в связи с лечением Гросса.

Быть может, Юнг все же не смог переступить грань измены своей жене?

Или его сдерживало внутреннее чувство неизбежной вины перед собственными маленькими детьми?

Или, возможно, у него появилась новая женщина, позволившая ему освободиться от того наваждения, которое он на протяжении ряда лет испытывал по отношению ко мне?

Не знаю, в чем тут главная причина. Но так не хотелось бы верить, что он мог увлечься еще кем-то, помимо меня!

В конечном счете, важно то, что, казалось бы, разрушая мною самой созданный мир возможного счастья с любимым человеком, я поступилась своими страстными желаниями, принесла покой ему и, в творческих муках родив символического ребенка, сама обрела свободу.

Одержав победу над собой, я обрела свободу от испепеляющих меня вожделений. Творческий порыв позволил мне, сохранив любовь к Юнгу, трансформировать ее таким образом, что дух на какое-то время восторжествовал над телом. Разрушив свою мечту о сексуальном удовлетворении в объятиях Юнга, я обрела такую любовь к нему, которая послужила стимулом для моей терапевтической и исследовательской деятельности.