Сад, пепел

Господин Сам сидел, выпрямившись и застыв, поначалу ощущая свое тело как чужое, до тех пор, пока его не захлестнула теплая волна алкоголя, показавшаяся ему роднее и ближе, чем собственные внутренние органы. Это теплое шевеление, это невидимое солнце, озарившее его изнутри, вернуло ему себя, и он снова увидел пальцы на столе как часть своей руки, своего тела, вновь обрел свою личность, его тело воссоздалось и вернулось к естественным размерам, неразделенное на части, от кончиков пальцев на ногах до последнего волоска на голове. Довольный, он начинает осматриваться, уверенный в себе, почти сильный, восстановивший свое себялюбие, которое теперь растекалось во все стороны, как жидкость, но без боязни, что вытечет все и оставит его ни с чем. Это фантастическое буйство силы, которое он почувствовал тогда, он приписал воздействию алкоголя, но одновременно ощущал и какое-то трепетание, подобное страху: какая-то неведомая сила поднимала его вверх. Он боялся, что этот прилив силы разорвет его изнутри, эта стремительная консолидация его личности, которая вдруг, внезапно, стала приобретать новое измерение, духовное, и которая придавала его коже, плоти и костям неведомое до той поры значение, он ощущал их безболезненно, естественно, как у ребенка. С того дня, когда он обанкротился, в любви и в делах, и когда начал систематически истязать свое тело, которое тогда воспринимал, как чужое, это случилось впервые, в тот вечер У золотого льва, когда он почувствовал совокупность своих органов — сердца, головы, живота, рук и ног, и воспринимал их близкими, словно заново рожденными. Серебряный портсигар, который он держал на ладони, заново приобрел все свои очертания, свое изначальное содержание вне рамок банальной утилитарности, а каучуковый воротничок вновь свелся к непреклонному, философскому воротнику-стойке, который носят, не ропща и с изысканным достоинством, как кастовый, духовный знак. Только на мгновение, и как в последний раз, он увидел свое тело в его целостности, одетое и обнаженное одновременно, ощутил твердую розовость ногтей, словно в шелковой перчатке, кожу, белую и усыпанную веснушками, как пятнышки у форели, пепельные волосы, недавно подстриженные, чуть-чуть попадавшие под воротничок и слегка касавшиеся каучука, когда он поворачивал голову. Этим единственным взглядом удовлетворения и вновь обретенной смелости он увидел, что все по-старому: большие острые лопатки, которые делают его немного сутулым, узловатые суставы на запястьях и пальцах, все, все, словно они никогда не отдалялись от него, словно он никогда не пылал к ним ненавистью. Он чувствовал, как от сидения на стуле затекают ягодицы, собственно, «то место, на котором сидят», потому что у него и не было ягодиц как таковых, ноги росли прямо из тазобедренных суставов, как ходули, чем он и объяснял хронический геморрой, но о чем теперь думал без отвращения, как о мелкой шалости богов. И свой член, дремлющий между ногами, весь этот мужской механизм, спрятанный в лесу растительности, он не пропустил в тот момент с обычным отвращением к собственному телу и к тому мучительному, тяжкому мужскому началу, а тем самым всеохватным взглядом окутал, почти с угрызениями совести; не спрашивая, почему и как, он принял свое тело в его целостности и без отчаяния, его покинули его суицидальные кризисы…

В тот вечер, в компании за соседним столом, Эдуард Сам увидел женщину, изумительно красивую женщину, и заявил, совершенно просветленный и словно бы желая сохранить внезапно обретенную целостность духа и тела (и что он совершенно справедливо связал с присутствием той женщины):

«Господа, ____________________________________________________

______________________________________________________________

______________________________________________________________

_______________________________________________________»

На мгновение над столом повисла плотная тишина, которой была отмечена эта судьбоносная встреча двух существ, двух звезд.

Послышались только щелчки закрываемых портсигаров в руках господ.

Отец уехал в конце июля, а наши родственники вскоре после него, в августе. Последним оставался дядя Отто. Он собственноручно закрыл все ставни на окнах и двустворчатую дверь лавки. Эта дверь, оклеенная пестрыми эмалевыми рекламными плашками разных фирм, целыми днями была открыта, и фасад дома наших родственников походил на крылья пестрой птицы. Теперь же, когда дядя Отто запер тяжелую дубовую дверь, дом внезапно ослеп и помрачнел. Печать из красного воска на дверях лавки, в трещинах, где соединяются слепые створки наружных ставен, превратили дверь в большой серый официальный конверт со скучными конфиденциальными документами. Дядя Отто удовлетворенно взглянул на печать, подобную открытой ране, потом оседлал свой велосипед и поехал за фиакром, в котором сидели тетя Нетти и госпожа Ребекка, отцовская кузина.