Сад сходящихся троп, или Спутники Иерофании. Вторая связка философических очерков, эссе и новелл

Окрестности Парижа посетило прекрасное и мягкое начало осени 1949 года. 4 сентября, как и прежде, в юго-восточной комнате Приоратского замка щелкали шахматные часы: в очередной раз с 11.00 до 12. 00 Гурджиев играл как бы сам с собой. Горничная Мадлен давно привыкла к странностям этого немолодого господина из России. Она машинально постучалась в двустворчатую старинную дверь и, получив ответ, тут же раскрыла ее, затем, пройдя буквально пару шагов, она как вкопанная застыла на месте с подносом с одной увесистой чашкой кофе то ли от ужаса, то ли от изумления. Она своим взглядом уткнулась в спину… медведя, игравшего в шахматы. Оцепенение длилось, быть может, несколько мгновений, показавшихся француженке вечностью. «Мадлен, что с Вами случилось? – Гурджиев, недоумевая, резко обернулся и на его лице засветилась улыбка, вдруг сделавшая комичными его всегда строгие и серьезные усы. – На сей раз, надеюсь, с корицей у Вас все нормально». Горничная словно очнулась от оцепенения: «Все хорошо, господин Гурджиев!» – и положив на поднос уже раньше выпитые две чашки кофе, которое мастер пил ежедневно и в больших количествах, памятуя о своих скитаниях в младые годы по востоку, как ужаленная выскочила из шахматной залы. Прерванные щелчки шахматных часов мерно продолжились: «О, мой Бог, – подумала про себя Мадлен, – каких превратностей еще ждать от этих русских? Учитель танцев всегда казался странным, к тому же часто разговаривает по-русски с кем-то невидимым; но такое…». Слушавшая волшебные бабушкины сказки в деревне под Лионом Мадлен никогда их не воспринимала слишком беспечно, как многие ее ровесницы, ставшие социалистками и феминистками, но столкнуться лицом к лицу. Впрочем, Мадлен вскоре успокоилась, внушив себе, что ей привиделось: кроме того, хозяин в этот день опять давал званый обед с советскими разносолами для гостей из Англии и обитателей школы, а потому от нее потребовались распоряжения по кухне, где работали два алжирских араба, Хуари и Музафар, которых часто упрекал господин Гурджиев за их леность…

А в это время за резными двустворчатыми дверьми шахматной залы продолжался напряженный сеанс телепатической игры Гурджиева с некоей незримой сущностью. Стало заметно, как нервничает мастер суфийских танцев. Еще несколько ходов и его положение стало безнадежным: по лбу, изрытому морщинами, градом стекали крупные капли пота, но самообладания он не терял. В последний раз щелкнули шахматные часы, последовал ход и голос зычно произнес как бы изнутри Гурджиева: «Мой друг, Вам – мат. Переверните доску. А в остальном Вы исчерпали свое время и новой партии у нас уже не предусмотрено. Вы возвращаетесь в Зерван Акарану, а Вашу судьбу будет решать Совет небожителей». «Иосифу, Сасо, будет без меня сложно», – несколько обескураженно ответил мастер мистического танца. «Ему тоже осталось не так много, хотя и в оставшийся срок он успеет наворотить много трагических глупостей и роковых несуразностей. Итак, удачи. Вы – замечательный игрок и с Вами мне было интересно. Говорят, людская молва Вас нарекла моим младшим племянником. Как забавно, не правда ли, племянник Люцифера. И вы с Александрой Гречаниновой даже ухитрились назвать своего сына в честь меня Люцианом; ну, конечно, крестили его в честь Святого Лукиана Антиохийского. А что, хитрец, может, попробуем и сразимся, как в поэме у ваших англосаксов, которыми я целиком уже овладел, человек-медведь, поражающий дракона!.. Но Вы, к сожалению, человек и уже не медведь.

ЧЕ-ЛО-ВЕК!!! Если же говорить о моей родне, то у меня есть только старший брат, которому вы поклоняетесь. Это Иисус Христос. Беда только в том, что Он рожден, а я, как и вы все, сотворен. И все же я признаю наше сотрудничество плодотворным, особенно в том, что касается наших совместных «Рассказов Вельзевула своему внуку». Вы тогда лихо обвели меня вокруг пальца посулом еженедельных шахматных сеансов, чтобы не подписывать со мной договор, как это сделали Фауст, современный композитор Шёнберг, да и много кто еще среди тех же пресловутых англосаксов, в том числе и Ваших учеников. Ваша музыка, написанная совместно с Фомой фон Гартманом, божественна; но она недооцененная, поскольку людям нравится больше вакхическая оргиастическая какофония Нововенской школы вместе с тем же Шёнбергом, которая отражает мои реальности. А у вас с Гартманом все гармоническое и орфическое, а стало быть, божественное. За сим я откланиваюсь, мой друг. Надеюсь, не очень утомил Вас своими откровениями. Прощайте, хотя и не исключаю там нашей возможной встречи, ну и, конечно же, игры. Не отрицаю вероятность того, что Вам придется воспользоваться моим гостеприимством». «Какой же все-таки у него прекрасный русский язык, – подумал, вдруг резко смирившийся с ближайшей будущностью и мгновенно успокоившийся Гурджиев, – прямо как у нашего гимназического учителя из Карса Федора Стефановича Кастальского, сына благочинного из Курской губернии».