Сад вечерних туманов

Брожу вокруг дома, отмечая про себя, что еще нуждается в ремонте или замене. Длинная полоса гравия, отделяющая площадку для стрельбы из лука от места, где вывешивались мишени, поросла сорняком и лалангом. Я уже едва не ступаю на нижнюю из трех ступенек, ведущих на площадку, но, опомнившись, снимаю обувь. Поднимаю все занавеси до самого верха. Кедровый пол, как и полы в комнатах, которыми не пользуются, тоже покрыт слоем пыли. Стою, а мысли мои мешаются, словно выпавшие из колчана стрелы. Потом замечаю все еще торчащий в стойке лук Аритомо с лопнувшей тетивой. Ладонью отираю с него пыль. Рядом — мой собственный лук. Тетива провисла, и я снимаю ее. Лук не поддается, сыплет клубочками пыли в воздухе, когда я с силой сгибаю его, чтобы перетянуть тетиву. Приходится за несколько попыток припоминать: как натягивать тетиву на оба конца оружия. В конечном счете это сделано, хотя Аритомо и посмеялся бы, увидев — как. Тетива уже не такая тугая, какой должна быть. Я порылась в шкафчике, стоявшем в глубине площадки, разыскивая бумажную мишень, но ни одной не нашла. Вернувшись к переднему краю площадки, встала в позицию для стрельбы и с усилием постаралась избавить разум ото всех мыслей. Самое главное, чему выучил меня Аритомо, возвращается. Начинаю управлять своим дыханием, отсылая каждый вдох глубоко в себя, чтобы сосредоточиться. Это что-то вроде борьбы — мои легкие одрябли, словно старые винные мехи, и больше не способны наполниться так, как умели когда-то, а я стараюсь их оживить…

Когда чувствую, что готова, нацеливаю стрелу и оттягиваю тетиву. Плечи противятся напряжению. Отпускаю стрелу еще до того, как разум обретает покой. Она падает на поросшую сорняками полосу гравия — на полпути от стрельбища до места, где ставились мишени.

Птичье пение оживляет воздух, туманы ложатся на горы и скользят по их склонам вниз, медленно и беззвучно, словно лавина, видимая с расстояния многих миль. Непроизвольно бросаю взгляд назад, ожидая, что Аритомо станет распекать меня взглядом или язвительным словом. Но вижу только собственные следы на пыльных досках пола да слышу, как тихонько постукивают бамбуковые занавеси на ветру.

* * *

Садовница, работающая у Фредерика, согласилась наведаться ко мне в Югири. На следующее утро, в половине седьмого, жду ее возле дома.

— Опаздываете, — говорю я, когда А Чон препровождает ее ко мне.

— Всего-то на пятнадцать минут, лах.

Вималя Чин, наполовину китаянка, наполовину индианка, лет тридцати с небольшим, одета в клетчатую рубашку с короткими рукавами и шорты цвета хаки, оставляющие открытыми ее тугие коричневые икры.

Напоминаю себе, что я больше не у себя в зале суда, однако старые привычки как-то подбадривают.

— У меня в саду собакам не место, — указываю я на ее дворняжку, обнюхивающую ирисы. Раздраженно поглядывая на меня, Вималя чмокающими звуками подзывает к себе собаку и привязывает к дереву. Я отворачиваюсь, когда она позволяет псине лизнуть ее в губы. Омерзительно.

— Так чего же вы от меня хотите? — Она оглядывает все вокруг, когда мы отправляемся прогуляться по саду. — Тут столько всякой экзотики, что мне понадобится порядком поработать, чтобы превратить это место в естественный сад.

— У меня нет намерения этого делать! Разве Фредерик не сообщил, почему я хотела увидеться с вами?

Садовница отрицательно мотает головой.

— Вы тут прежде бывали? — спрашиваю.

— Один раз, когда мистер Фредерик захотел, чтоб я поработала у него в садах. Он привез меня просто посмотреть…

— Наверное, ему хотелось, чтобы вы увидели, на что его сады не должны быть похожи.

— Так чего же вы хотите от меня? — снова задает она тот же вопрос, со звяканьем перебирая рукой ключи в кармане.

— Вы не могли бы перестать звякать?

Она вытаскивает руку из кармана.

— Я хочу, чтобы вы восстановили сад таким, каким он был прежде.

Она бросает на меня взгляд:

— Я не спец по японским садам.

— Я спец.

— Тогда я вам без надобности.

— Мне требуется кто-то, кто будет выполнять мои указания, надзирать за рабочими.

— У вас есть изначальные планы этого места?

— Все они вот тут, — я касаюсь своего виска. — Всё тут.

Видя, что она колеблется, говорю:

— Пройдемте. Я дам вам представление о том, что нужно будет сделать. Вы сможете решить, устраивает вас эта работа или нет.

Мне придется выкорчевать воспоминания из почвы, в какой я их схоронила. Однако разве не этим я занималась всю прошлую неделю?

— Вон та кромка берега, по ту сторону… вы видите? — спрашиваю я, когда мы подходим к пруду. — Ее надо привести в порядок, четче обозначив слой за слоем: у берега должен быть такой вид, словно волны накатываются на пляж. И проредить лапы лотосов. Пусть вода дышит.

Чем глубже мы забираемся в сад, тем холоднее становится воздух. Я указываю Вимале на то, что мне хочется изменить. Ненадолго останавливаемся у каменной чаши: ее стенки совсем заросли мхом. Помню утро, когда я склонилась над ней и посмотрела через промежуток в кустах на горы. Сейчас вид загораживают ветви, выросшие над выемкой. Гор больше не видно, и на какой-то миг я усомнилась — а там ли они еще?