Сад вечерних туманов

— Возможно, болезни у нас с тобой разные, зато в конце это означает одно и то же, верно? Наши воспоминания умирают.

Некоторое время мы сидим молча. Потом она произносит:

— В моем возрасте знаешь чего мне хочется? Чтоб я умерла, все еще помня, кто я такая и кем была когда-то.

— Большинство людей просто попросили бы мирной безболезненной смерти. Лучше всего — лечь спать и больше не проснуться.

— Мы не «большинство людей», — возражает она. — Во всяком случае, надеюсь, что я не из них, — она откусывает маленький кусочек лепешки. — А Фредерик знает?

— Я ему рассказала.

Мысленно извиняюсь перед Фредериком за то, что раньше усомнилась в его благоразумии.

— Если мы можем чем-то помочь, ты должна нам сказать.

Эмили дожидается моего согласия, после чего говорит:

— Так ты отыскала все же, где покоится твоя сестра?

— Я поставила надгробие ее душе в храме Гуаньинь[172] на Пенанге.

— Этого вполне достаточно.

— Надгробие — всего лишь кусок дерева.

— Ты так и не разбила сад в ее память?

— Я старалась. Но результаты никогда не доставляли мне радости. Справиться самой мне не хватило умения.

Эмили взяла с блюда еще одну лепешку.

— Могла бы нанять кого-нибудь из Японии.

— Создание сада в память Юн Хонг не сможет уменьшить моей боли. Как и ничто из сделанного мною. Я осознала это.

— Помнишь, как ты приезжала погостить у нас, всю эту пропасть лет тому назад? — Эмили улыбается. — В тебе столько злости сидело. Разумеется, у тебя были веские для того основания. Только я все еще различаю ее в тебе, ту злость. О, прячешь ты ее здорово. И, может, она уже не та, какою была. Не так сильна. Но она сидит в тебе.

Позже, когда мы уходим из «Коптильни», она останавливает меня:

— Ай-йох, едва не забыла, одна моя приятельница служит настоятельницей в храме. Она хочет повидать тебя.

— Повидать меня или повидать сад? — спрашиваю.

— Она хочет поговорить с тобой об Аритомо.

— В связи с чем?

— Откуда мне знать? Спроси ее сама, лах.

Мгновенье-другое прикидываю.

— Прекрасно. Передайте ей, пусть приезжает.

Вернувшись через час в Югири, я застаю Тацуджи на кацунигийси — камне у порога, где гостям положено снимать обувь, прежде чем войти в дом. Он завязывает шнурки и, почувствовав мое присутствие, поднимает голову:

— А я уже собирался в гостиницу возвращаться. Мне нужно поговорить с вами об укиё-э.

— Что это за книжку вы все время читаете?

Выпрямившись, он мнется, потом достает из кармана полотняного пиджака книгу и протягивает ее мне. Я с удивлением взираю на сборник стихов Йейтса[173].

— А вы ожидали чего-то другого? — спрашивает он.

Пожимаю плечами и возвращаю книжку.

— Когда я был молодым, один приятель прочел мне стихотворение Йейтса, — говорит Тацуджи. Чувство утраты в его голосе застарелое, словно оно не покидало его большую часть жизни, и я почему-то поражена сходством этого чувства с моим собственным.

— Пойдемте-ка со мной, — говорю.

Лицо его расцветает, когда он понимает, что я веду его в сад. Листья на клене возле дома ржавеют и осыпаются, ветки просматриваются сквозь редеющую листву. Увожу японца дальше, в чащу деревьев, направляясь по тропинке к водяному колесу. Красные бромелии так и тянутся укрыть своими цветами уступ склона. С самого возвращения в Югири я так и не удосужилась пойти взглянуть на водяное колесо. С облегчением вижу, что оно все еще на месте. Но больше не крутится, больше не молотит воду с монашеской терпеливостью. Стороны колеса, у которого не хватает двух лопастей, обросли лишайником. Водопад сочится тоненькой струйкой, а резервуар забит водорослями, утонувшими листьями и поломанными ветками.

Если такое состояние запущенности и ужасает Тацуджи, то виду он не показывает.

— Дар императора, — возвещает он.

По тому, как он неподвижно замер, подозреваю, что, не будь меня рядом, он бы и поклон этому колесу отвесил.

— Хотел бы я знать, сколько оборотов сделало это колесо с тех пор, как было построено?

— Столько же, сколько Земля сделала вокруг Солнца, — говорю, подтрунивая над ним.

— Императоры и садовники. — Тацуджи качает головой. — А знаете, что случилось с китайским императором после того, как коммунисты взяли власть? Они перевоспитали его. Он окончил свои дни садовником.

Надписи внизу оставшихся лопастей затянуло мхом, от резных текстов остались кусочки, молитвы искажены и ослаблены, и я понимаю: придет день, когда они и вовсе умолкнут.

— Шобу[174], — произносит Тацуджи, указывая на растения по склонам. Он срывает лист и высоко вздымает его. — Для нас они — символ мужества, потому что формой напоминают мечи.

Он сминает лист, и вырвавшийся запах переносит меня обратно к тому первому разу, когда Аритомо привел меня сюда. Беру у Тацуджи смятый лист и глубоко вдыхаю. Мысленно вижу все с полной ясностью: то самое утро. Не забыть бы добавить это к тому, что я уже написала.

— Сегодня утром в вестибюле гостиницы я разговаривал с несколькими путешественниками, — сообщает Тацуджи. — Они ожидали проводника, который должен был показать им тропу, по которой шел Аритомо в тот последний день.