Сад времени

В открытом космосе человеку резко недоставало привычных для его мозга сигналов и предметов. Можно было не согласиться с французским философом Дойчем, для которого космос и мозг представляли собой противоположные полюса нераздельного целого, что оказывало величайшее давление на любого человека во время космического полета и оставляло чувство голода в отношении всего каждодневного земного окружения. Это чувство при возвращении на Землю не могло удовлетвориться разрешенными законом способами. Если бы это действительно было так, усовершенствованию следовало бы подвергнуть не ум человека, а закон: к человеку, побывавшему в Первозданных глубинах космоса, должен был бы применяться менее приземленный закон (смех в зале).

Какой символ имеет большую власть над человеческим разумом, чем дом, кров гостеприимного мира, своей цивилизации? Поэтому в данном случае разрушительства, хотя в нем, к сожалению, пострадал хозяин дома, следует видеть поиски символа этим не лишенным геройства обвиняемым. Конечно, он признает, что тогда был в состоянии алкогольного опьянения, но синдром Бестара позволяет…

Судья, уважавший точку зрения защиты, тем не менее сказал, что ему надоели матросы, возвращающиеся на Землю, и особенно в Англию, как в часть самого дикого космоса. Тридцать дней, проведенные обвиняемым вдали от баров и развлечений, могли бы дать почувствовать, что между Землей и космосом есть значительная разница.

Суд сделал перерыв на ленч, и плачущую мисс Флоренс Валсамстоун отвели в ближайший кабинет.

— Хэнк, солнышко, но ты ведь не собираешься серьезно вступать в Космический корпус? Правда? Ты же не улетишь опять в космос?

— Зайчик, я же сказал, что только на целевые полеты, как в Исследовательском корпусе.

— Мне никогда не понять вас, мужчин, живи я хоть тысячу лет. Что там такого, скажи, что так притягивает тебя? Какая от этого польза?

— О, черт, это способ зарабатывать деньги. Получше, чем сидеть в конторе, не правда ли? Я парень хоть куда, дружок, — по-моему, ты этого еще не оценила — сдал все экзамены, но здесь, в Америке, ужасная конкуренция.

— Какая тебе от этого польза — вот что я хочу знать.

— Я уже говорил тебе: я могу дойти до капитана; а теперь, может, пока оставим этот разговор, а?

— Я и не хотела начинать его.

— Ты не хотела? А кто же, по-твоему, его начал? Иногда мне кажется, что мы с тобой говорим на разных языках.

— Дорогая, дорогая! Любовь моя, не пора ли нам вставать?

— М-м-м?

— Уже десять часов, любовь моя.

— М-м-м. Еще рано.

— Я хочу есть.

— Ты мне снишься, Гуси.

— Мы собирались сесть на одиннадцатичасовой паром до Гонконга, ты помнишь? Ты хотела сегодня порисовать, забыла?

— М-м-м. Поцелуй меня еще раз, дорогой.

— М-м-м. Любовь моя.

Глава 6

Главный хранитель был уже седым человеком с редкими волосами, которые он часто причесывал, дабы они виднелись с обеих сторон из-под его заостренной шапочки. С незапамятных времен он работал под началом Пазтора, а еще раньше с ним случилось несчастье, когда он однажды утром спускался по отвесной ледяной скале Росс Айс Шепф. По невероятному совпадению его звали Росс, Йак Эдвард Росс. Он щеголевато поприветствовал вошедшего Брюса Эйнсона.

— Доброе утро, Росс. Ну, как тут дела сегодня? Я опоздал.

— Сегодня какая-то большая конференция, сэр. Она уже началась. Конечно, там Михаил и три лингвиста: доктор Бодли Темпл, двое его коллег и статистик — я забыл его имя — такой маленький человечек с бородавчатой шеей, вы его узнаете, и еще одна дама — кажется, тоже ученая, — да снова этот оксфордский философ, Роджер Виттгенбагер, наш американский Друг Латтимор, писатель Джеральд Боун, кто же еще?

— Боже мой, это же около дюжины! Какого черта здесь делает этот Джеральд Боун?

— Как я понял, сэр, он друг сэра Михаила. Мне кажется, он ничего себе. Вообще-то мой читательский вкус предпочитает более серьезную литературу. Я редко читаю романы, но иногда, когда неважно себя чувствую, особенно, если вы помните, когда у меня был бронхит прошлой зимой, я углубился в парочку его лучших романов и, должен сказать, был приятно поражен «Многими избранными». У главного героя случается нервное расстройство…

— Ах да, я вспомнил сюжет, Росс, спасибо. Ну а как там наши двое ВЗП?

— Если честно, сэр, я полагаю, они помирают от скуки, — кто обвинит их в этом?

Когда Эйнсон вошел в кабинет за клеткой с ВЗП, конференция уже заседала. Подсчитав головы, кивнувшие ему в знак приветствия, Эйнсон определил, что всего присутствовало четырнадцать мужчин и одна женщина. Хотя все они были совершенно не похожи друг на друга, но их что-то объединяло, быть может, обладание властью.

Это ощущение больше всех вызывала миссис Ворхун, которая, стоя, излагала свое мнение, когда вошел Эйнсон.