Сад зеркал

Жители деревни Сливки не торопились знакомиться с новыми соседями, да и суккубы не рвались задружиться с местными. Люди, конечно, поглядывали в сторону приезжих часто и с любопытством, но издалека не могли разглядеть ничего помимо стройных фигур в ярких цветастых платьях. Если бы не крутые бараньи рога – с такого расстояния их немудрено было принять за обычных женщин. А ещё суккубы отличались от людей походкой: высоко поднимали колени и ступали копытчатыми ногами мягко и аккуратно, как бредущие по болоту цапли.

Первыми, как водится, осмелели кошки и дети. Малыши сначала с осторожностью, а потом – без всякого стеснения забегали в деревню другомирцев, временами оставаясь у них надолго и прибегая обратно домой то с леденцами, то с пряниками. Взрослые жадно выспрашивали у малышни: что там у соседей, как? – но дети лишь смотрели на старших с удивлением и пожимали плечами, словно говорить тут было не о чем. А что делали в той деревне кошки – никто и подавно не знал.

В сумерках суккубы принимались петь. Низкими переливчатыми голосами, густыми, как подсолнуховый мед, другомирцы заводили человеческие песни, известные любому с колыбели: про тихую ночь и дорогу среди гречишных полей, про стену золотистой пшеницы и радугу, что вдруг вырастает из молочного тумана.

И всё в деревне Сливке затихало, когда в серых душистых сумерках раздавались первые звуки чужих, мягко вибрирующих голосов. От них сладко щемило в груди и хотелось закрыть глаза, затаить дыхание, поднять голову повыше, чтобы не пропустить ни единого звука, и стоять так долго-долго.

Суккубы пели человеческие песни, а люди слушали их, замирая. И всем в деревне было чуточку обидно оттого, что никогда эти же песни не выходили так красиво и проникновенно ни у них самих, ни у их дедов и бабок.

На людей пение имело различное действие. Стариков, детей и женщин оно убаюкивало, и вскоре после того, как суккубы умолкали, большая часть деревни погружалась в непробудный сон до самого рассвета. А мужчин – манило и будоражило, вселяло смутную тревогу и понукало кидаться куда-то, а куда – мужики сами не понимали.

Как и опасался дед Вась, другомирцы очень скоро принялись «озоровать», беззастенчиво и ловко используя действие своего пения.

Женщины хорошо понимали, отчего на них по вечерам нападает сонливость и что означает изнурённый вид мужчин поутру. Понимали, но молчали, не зная, как требуется вести себя. Разве можно обвинять мужей, если те сами донельзя злы и смущены? Есть ли смысл пенять на другомирцев, когда ничего иного от них и не ждали?

Каждое утро над деревней висела молчаливая и злая досада, и всё у людей валилось из рук. За день злость растрясалась и успокаивалась, а вечером суккубы снова начинали петь, и снова жители таяли, слушая это пение. И снова женщины засыпали, а мужчины делались тревожны и мечтательны, и вновь поутру раскаивались в своём грехе и клялись более не поддаваться на суккубьи чары. Клялись с таким же отвращением, какое испытывает пьяница с похмелья, дающий зарок не пить больше ни капли.

Словом, перед деревней во всей красе встала новая и очень щекотливая проблема.

* * *

К концу месяца Завязи терпелка у людей, что называется, порвалась.

Мужики сами, ничего не обсуждая с насупленными жёнами, пришли на рассвете к Адыру и заявили: нужно что-то решать. Жаловались наперебой, так истово и надрывно, что никак нельзя было им не сопереживать.

– Это ж какое мерзостное гадство: вожделеть рогатую копытчатую скотину!

– Ну точно волшба какая-то! Утром как подумаешь про этих рогатых – аж тошно становится, а вечер приходит – и кажется, что никого нет в мире краше и милее!

– А ещё, Адыр, чем дальше – тем меньше по утрам совестно. Это до чего так докатиться можно?

– Работать сил нет после всего этого непотребства. Погляди на деревню – хороша она? А дальше чего будет?

– А бабы наши? С ними как быть?

– Прям чую: ещё немного – оторвет мне башку моя Марька, оторвет, не пожалеет!

– Тебе хорошо, Адыр, ты мужик поживший, тебя их волшба не цепляет! А нам каковски, а?

– А Корий-то, Корий! Нонче ж домой не пошёл, остался с ними, с этими тварями богомерзостными!

– Остался? Правда, что ль?

Староста и сам понимал, что нужно действовать, но всё не мог сообразить, как именно. Он с тревогой наблюдал за жителями Сливки, видел и напряжённость между людьми, и неловкость, и злобу. Видел заплаканные глаза собственной дочери, жившей с молодым мужем менее года. Подмечал, как всё валится из рук и у расстроенных баб, и у сонных, виновато сутулящихся мужиков.

Ну и что тут делать прикажете, а?

Теперь, слушая отчаявшихся людей, Адыр вдруг подумал и сам удивился, какой простой была мысль: а отчего не попробовать столковаться с суккубами? Они ж, по всему видать, не злые – вот и детишек привечают-угощают, и деревенские кошки с приездом соседей стали ласковей и толще. Быть может, другомирцы просто не понимают, сколько нехорошего несут людям их ночные проказы?