Садок судей

В белом зале, обиженном папиросами
Комиссионеров, разбившихся по столам;
На стене распятая фреска,
Обнаженная безучастным глазам.

Она похожа на сад далекий

Белых ангелов — нет, одна —
Как лишенная престола царевна,
Она будет молчать и она бледна.

И высчитывают пользу и проценты,

Проценты и пользу, и проценты
Без конца.
Все оценили и продали сладострастно,
И забытой осталась — только красота.

Но она еще на стене трепещет,

Она еще дышит каждый миг.
А у ног делят землю комиссионеры
И заводят пиано-механик.
. . . . . . . . . . . . . . .
А еще был фонарь в переулке —
Нежданно-ясный,
Неуместно-чистый, как Рождественская
Звезда!
И никто, никто прохожий не заметил
Нестерпимо наивную улыбку Фонаря.
. . . . . . . . . . . . . . .
Но тем, — кто приходит сюда —
Сберечь жизни —
И представить их души в горницу Христа
Надо вспомнить, что тает
Фреска в кофейной,
И фонарь в переулке светит,
Как звезда.

Детство

Меж темных елок стояла детская комната, обитая теплой серой папкой. Она летала по ночам в межзвездных пространствах.

Здесь жили двое: «Я», много дождевых духов над умывальником и железная круглая печка, а две кровати ночью превращались в корабли и плыли по океану.

За окнами детской постоянно шумел кто-то большой и нестрашный. Оттого еще теплей и защитней становились стены.

Ввечеру на светлом потолковом кругу танцевали веселые мухи. Точно шел веселый сухой дождик.

В детскую, солнечной рябью по стенам, приходили осенние утра и звали за собой играть.

Там! Ну — там — дальше, желтые дворцы стояли в небе, и на осиновой опушке, за полем, никли крупные росины по мятелкам, по курочкам и петушкам. Никли водяные, и было знобно и рано.

Это оно! Оно! Идем к нему навстречу.

Ах, какие наутро были ласковые, серебряные паутинки! Откуда они пришли? Ничего не знали — от них лежал свет, и все прощала зеленая полоса, бледная, над крайними березками.

Светились травы прядями льняных волосков, что собрать в косичку осенней лесной девочки и пойти с ней за рябиной.

Где-то молотили, собирали и готовили перед зимой. Оттого переполнена светом и спелым тишина. Оттого празднична дорожка к гумну и амбару, и, осыпанные росой, пахнут спелой землей полосы пашни. И не уходя, стоит в поле осенний веселый со светлой головой из неба.

Подходила перемена, и маленькие елочки и рябины, зная это, улыбались кверху, ждали, просияв насквозь иглами солнца и водяного неба, и до того душа танцевала с солнечными пятнышками, что, съежившись, смеялись — думали: это от красных кистей рябины и оттого, что печку затопят вечером.

Ночи стали черные, как медведь, а дни побелели, как овес.

И еще был ранний час утра, с радужными паутинными кружками на оконных стеклах.

Это оно? Это оно, бежим ему навстречу!

И белый чайный фарфор столовой был такой настояще-утренний, что не обманывались.

Второпях не знали, в кого играть: в фею, как она прядет золотые волокна, или в путешественников, накрыв стулья верблюжьим одеялом.

Это китайцы в узорных кофтах сидели на соломенных циновках, на берегу лазурного, лазурного моря.

Висел над их головами мамин лук, и порей сушился пучками. Все удалилось за лазурную полосу, и соломенное солнце, и колокольчики китайских беседок качались в стеклянном небе.

Пришли шелковые, с завитушками двоюродные сестры. Стал сразу издожденный балкон с осенними столбами, и матросские костюмчики.

Состязались, кто лучше выдует прозрачный шарик, а в призы с собой принесли светлые зернышки бисера.

И стало такое волнение, такое волнение, что, замирая, садились на корточки, и радовались.

В летучих шариках опрокидывались маленькие китайские деревья, вниз головой, и перламутровое небо было маленьким, маленьким, розовым.

Пролетали, в них отражался вверх ногами забор, и они лопались.

Уж пошушумывал мохнатый вечер в окна. Уж громадно было за окнами, чудно и чуждо, и сине, и сладко, жутко.

Управляющий в высоких голенищах спрашивал: «Что ежели будем пахать завтра?»

. . . . . . . . . . . . . . .

У реки жил еловый, лесной царь, его венчанные ветви берегли белок и птичек. У него был на носу, между глаз, сучок, а из глазок иногда смола вытекала. И весь лесной царь пахнул смолой.

Сюда приходили только на поклонение и приносили малининки и землянику на листиках, и клали к подножью царя.