Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

Один раз взгляд Уда пересекся со случайным взглядом примадонны, но ее взгляд никак не зацепился с его взглядом, прошел не то вскользь, не то сквозь, никак не отразившись на лице… «Если б она забыла, кто я такой, она б отреагировала поощрительной улыбкой, — думал Уд, занося свои наблюдения в компьютер. — Но она именно знала, кто я, и предпочла не заметить…» Какими жалкими, провинциальными вдруг показались ему собственные презентации напитков, все эти Дома актеров с высокомерными подхалимами, все эти винно-цементные хлопоты о поставках сырья и сбыте продукции. «Посмотри на этого корейца. Или лучше на этого рыжего нефтяного магната. Его качалки по всей Сибири качают ему его вес, его престиж… а чем занимаешься ты, Кичхоков?» Он вперил взгляд в жевавшего рыжего миллиардера и, вставая, закончил про себя: И у меня будут акции, недвижимость. И у меня будет власть. Как Юджин говорил? — «самой большой афродицией, босс, обладает власть». Уд поднялся со своего места и вышел из зала.

2

— Куда, босс? — спросил Лапиков, когда Уд вошел в салон лимузина.

До свидания с Афродитой оставалась еще бездна времени. Уд рассеянно молчал.

— Вы просили напомнить про звонок в Душанбе, насчет цен за декалитр…

— К черту Душанбе, Лапиков. К черту тару, декалитры и прочее.

— Понятно, босс.

Уд посмотрел на слугу.

— Опять ты заладил свое «понятно, босс», «слушаюсь, босс». Ты же знаешь, что мне это не нравится. А твоя работа — избавлять меня от всего, что мне может не нравиться. Избавлять меня от отрицательных эмоций — твоя работа, Лапиков.

Лапиков вышколенно молчал. Глаза Уда неслужебно потеплели.

— Ты видел, Лапиков, как собака ведет себя, вылезая из воды?

— Собака? Из воды?

— Да.

— Ну… ну, она, в общем, встряхивается.

— Совершенно верно, молодец, она встряхивается всем телом. Начиная от морды и кончая кончиком хвоста. Она вся как будто в граде брызг, не так ли? И когда она застывает, она становится почти сухой. — Уд сделал маленькую паузу. — Вот так и я буду встряхиваться всем телом, и в меня, Лапиков, больше никогда не будут проникать отрицательные эмоции. А? Как в собаку, Лапиков, которая вылезает из воды!!

Уд вдруг захохотал как-то без смеха, без смешинки, нехорошо, без глаз, одним только нёбом. В этом смешке больше было от нервного прощания с прежним статусом «собаки, облаивающей железный машин». Как-то Юджин рассказал ему байку из времен, когда его, тогда советского начинающего репортера, послали в Кабардино-Балкарию разбирать жалобу рядового пастуха на председателя райсовета, который для свадьбы своей дочери взял из частной отары чабана двенадцать голов ягнят и не заплатил. Все было ясно. Юджин уезжал из аула в облпрокуратуру. Вез его туда — машин больше ни у кого не было или стояли на ремонте — сам председатель райсовета. Он был, наверное, не очень честный, но явно наивный человек. Пытался воздействовать на корреспондента до смешного простодушными приемами. Их УАЗик в населенных пунктах с обеих сторон облаивали собаки, норовя прокусить шины и крылья. Так вот, председатель райсовета каждый раз смешно поворачивал к Юджину иссиня-бритое умное — и рассчитывающее на ум собеседника — лицо и говорил:

— Вот, товарищ корреспондент, какой глупый собака есть. Видит, что машин железный, непробиваемый, а бежит, прыгает… — Он скосил глаза в сторону корреспондента, дал ему по-восточному время осмыслить ситуацию и закончил: — А ведь, товарищ корреспондент, дорогой, а ведь и люди такие глупый есть. Вот видит, что машин железный, непробиваемый, а пишет, пишет… А?

— Тормозни, — сказал Уд.

Лапиков увидел Сандуновские бани, вместе с телохранителями побежал было к кассе, но босс жестом руки их остановил: он не туда, он пообщаться с народом.

— К старушке, — сказал Уд и ступил ногой на булыжную мостовую.

Да, тормознул он впрямь ради старухи, которая чуть поодаль, у утла, торговала банными вениками. Была она экипирована в плюшевый всепогодный пиджачок, на голове платочек, какая-то холщовая сумка наперевес. Для денег, наверно. Рядом стоял большой открытый мешок, набитый доверху спрессованными, сплющенными связками березовых и дубовых веток. Старуха держала в руках образцы своего товара, как букеты, потряхивая ими, стараясь распушить, не обронив сухих слежалых листьев. При этом производилось и уходило в пространство сухое жесткое шуршание, звавшее знатоков в обжигающее марево парилки, в особый обморок высокотемпературной воскрешающей истомы, в клубы сверхгорячего сырого воздуха, где безжизненные жестяные листья, взопрев, ошпарившись, потекут зеленой кровью, дадут нутряной древесный сок, окатят запахом проточной чистоты, леса, солнца и при соприкосновении с телом человека впитают, отсосут, отведут на себя грязь его мыслей и пор, миазмы и шлаки организма, горечь сожалений и, быть может, даже тяжесть его грехов…

Старуха сразу выделила Уда как главного, но не забыла и двух других, потрясла пуще прежнего своими связками, обратилась сразу ко всем:

— Венички, сынки? Гляньте, какие! — и персонально, одному Уду: — Тебе какой? Березовый? Или с дубка? Ты с товарищами? Вам три?