Сады Приапа, или Необыкновенная история величайшего любовника века

И тут она засмеялась — в открытую — так, будто опытный восточный ювелир одним ловким броском ровно высыпал нить жемчуга на черный бархат прилавка.

Николь сползла немного вниз и скрылась с головой под одеялом, шепча: «Валери, Валери…» Потом умолкла. Несколько секунд там, под одеялом, зрела бездвижная затаившаяся тишина. И вдруг со скоростью, неуловимой для человеческого глаза, там стали происходить импульсивные движения. И — о! — этот стон, исторгнутый исступлением ублаженной опустошенной плоти… Стон почему-то нарастал по тембру и усиливался, так что постельничий, честно говоря, испугался и почему-то, как заклинание, произнес: «Арчибальд!» Потом: «Шарль!» Он надеялся этими словами остановить развивавшийся экстаз, больше похожий на нестерпимые болевые ощущения. Но Николь была по ту сторону внушения. Плотная пупырчатая емкость ласкала каждую неровность ее уже увлажненного внутреннего свода, каждый уступчик обтекала, каждую террасочку перескакивала, вызывая в ней горячий, моментально вскипавший ток ответной благодарности.

— Не уходи. Пусть будет там, — прошептала она, не открывая глаз.

8

Даже в тени монастырской колокольни есть что-то оплодотворяющее.

Ф. Рабле. Гаргантюа и Пантагрюэль

Видимо, апогей экстаза миновал, ходил кругами, снижаясь.

— Вы читали «Жюстину» маркиза де Сада? — спросила она по-французски.

— Конечно.

— Помните то место, где говорится о том, что, вообще говоря, девица может приносить дары Венеры в нескольких храмах.

— Что-то припоминаю… — неуверенно сказал Валерий.

— Не удивляйтесь, но я помню это место наизусть. Эти слова обращены к Жюстине: «Еще один храм, моя милая, расположен рядом с алтарем Киприды, там, где есть некий темный скит, куда иной раз скрываются амуры, дабы соблазнять с еще большей силой». На этом алтаре, Валери, я и хочу, чтобы ты воскурил фимиам, ты меня понял? Нет, нет, никаких огурцов!

Валерий себя не жалел, памятуя о клятве хозяину (и находя, что исполнение клятвы сопровождается несказанными удовольствиями). Он не ожидал от своего ленинградского сноба такой простонародной прыти.

Снова стон. Многоразовый вздрог тела. Укус благодарного поцелуя.

— Ты будешь смеяться, — сказала она, перейдя на русский, — Но я уже здесь, в Москве, успела выступить на семинаре. Дискуссия шла о засорении русского языка иностранными словами. Я сказала, что русские часто произносят греческое слово «онанизм», хотя у русских есть точный аналог этого слова — «самолюбие». Меня стали смеять. Вы улыбаетесь?

— Замена вполне корректная, а смеялись, наверное, над чем-нибудь другим.

— Ты думаешь, Валери?

— Не сомневаюсь.

Он нажал на кнопку встроенного в спинку приемника. Передавали старинную английскую музыку по найденным и расшифрованным нотным записям XIV века.

Она, не открывая глаз, дала понять, что это не надо, что нужно найти что-то другое. Эта музыка впрямь была как-то слишком груба, будто кто-то водил воловьей жилой по неошкуренному бревну. Это была музыка еще глуховатого варварского неразвитого слуха. Задолго до великих географических открытий — океанов Гайдна и Моцарта.

Валерий стал рыскать по шкале, чтобы найти что-то посовременней.

— Нет, оставь, — сказала она про англичан, — в ней что-то есть.

Грубость и неотесанность теплого дерева. Ласка хищника. Энтропия, всегда крадущаяся, как пантера, за тем, что называют Das ewig Weib-lichkeit^[7].

Она снова уползла под одеяло с головой, сделав себе ночь.

— Что со мной было? Это было долго?

Он молчал.

— Я была высоко. Улети меня опять. Улети.

— Нет такого слова.

— Улети. Ты понимаешь. У меня на родине старики в грозу говорят, что большая гора — это мужчина, а маленькая — это женщина, и ливень, гроза, молнии, гром — это их любовные игры и схватки. И созвездия любят, и звезды любят. И наша Земля живет любовью. О Валерий.

Она положила ему голову на плечо.

— «Я ее люблю», — сказала она. — Эти слова звучат как пароль мира. Любви все можно. Ей все прощают. Помнишь, к английской королеве в спальню пролез один сумасшедший. Его хотели убить. Но он сказал: «Я ее люблю». Это пароль. И его просто отпустили.

Открытые глаза. Истома почти обморочного изнеможения. Упоение состоянием жертвы.

— Послушай, Николь, а у вас в стране есть любимый танец?

— Да, конечно. Он называется Любаго.

— Станцуем?

— Да, конечно. Наш Любаго танцуют лежа.

Они захохотали вместе.

Прошло десять, тридцать, пятьсот минут.

— Не убирай его, — сказала она. — Пусть он будет там, пусть он там спит, во мне.

Открытые глаза. Привкус пагубы. Крик одинокой ночной птицы у нее в мозгу, оттуда, с родины ее детства, из мглистого заката со стороны Замбези, откуда всегда веет освежающий ветер.

Утром они проснулись одновременно.

Пока Николь нежилась в дреме, он убрал ящичек с огурцами под кровать.

— Слушай, Николь, а как ты попала к боссу? Кто тебя привел? — спросил он, заметив, что она открыла глаза…