Сафари

Он решил, что ему почудилось, и поднялся было, но вдруг снова бросился на землю и беззвучно, с быстротой молнии, как тень, скользнул за деревья. По тому месту, на котором он только что стоял коленями в грязи, прошла измокшая человеческая фигура — еще одна, и еще одна, а на некотором расстоянии за ними следовала целая группа людей, вполголоса переговариваясь между собой. Хатако неподвижно стоял в темноте и прислушивался к удаляющимся голосам; он ничего не мог расслышать и уже поднял было ногу, чтобы идти дальше, но вдруг раздался слабый звон металла о камень: новые люди поднимались в гору! Они быстро проходили мимо, но вот один остановился прямо перед ним, что-то крикнул ушедшим вперед, они остановились; отставший провел в воздухе своим копьем и чуть не задел Хатако. Тот хотел податься назад, но почувствовал за своей спиной плотную стену стволов и ветвей. Ускользнуть бесшумно было невозможно. Совсем рядом с собой он услышал как острие копья ударилось о корень, еще один шаг, и человек наткнется на него!

Его мысли в бешеном вихре искали выхода, рука схватилась за нож. Он не знал, что делать. Короткий, дикий крик угрозы, хриплый рев вырвался из его горла, и человек отскочил, как если бы его отбросила чья-то рука. «Э! Ангелиени!» (Берегись, леопард!) — закричал он, прыгнул в лужу и исчез в темноте. Остальные, хлюпая по лужам, побежали следом за ним.

— Э-э! — осклабился Хатако, вытянул голову и прислушался. Затем он быстро побежал по дороге, высматривая что-то с левой стороны, и, наконец, со вздохом облегчения прыгнул через канаву и ступил на темную тропинку. Банановые листья вокруг него и над ним ударялись один о другой, звонко хлопая, как мокрые тряпки.

Эту тропинку он знал с того времени, когда ходил с офицерами на охоту. Она круто спускалась к подножию горы, затем шла вдоль берега и терялась в равнине.

Дождь, наконец, перестал лить. Студеный ветер шумел лиственной крышей над головой одинокого путника, дрожащего от холода под мокрым плащом. Он остановился на минуту, выжал воду из своих волос и из привязанной косы, фыркая, похлопал себя руками и застывшими, сведенными пальцами достал понюшку табака. Бросив быстрый внимательный взор на небо, по которому неслись последние обрывки черных облаков, он снова зашагал настолько быстро, насколько это позволяла скользкая глинистая почва и темнота.

Скоро крутизна склона перешла в мягкую волнистость холмов. Темные прохладные банановые рощи остались позади. Вокруг него колыхалась высокая, покрытая росой трава и тянулся дико разросшийся колючий кустарник.

Ему навстречу неслась волна звуков — сначала слабые, как далекий прибой, они с каждым шагом разрастались и, наконец, наполнили воздух мощным гулом и ревом. В этом пении мириад лягушек, доносившихся из болота, слышался то стук сухого дерева, то мелодичный звон бесчисленных колокольчиков. К бурной песне этого хора примешивались и другие звуки. Ночной ветер шуршал и скрипел в зарослях папируса, слышалось журчание и ропот невидимых потоков в беловатом тумане и фыркали чьи-то страшные ноздри, а в гнилостных испарениях болот с тонким пронзительным жужжанием носились рои москитов.

Время от времени из этих болотистых глубин раздавался голос наполнявшей их многообразной жизни. То был голос голодной жадности, или предсмертный крик боли. Огромное тело животного с треском раздвинуло стволы папируса и шумно шлепнулось в болото. Пронзительный крик потряс воздух, стоны и хрип соперников, борющихся за любовь или за добычу, наполнили туманную низину. Спугнутые птицы с громкими криками вылетали из-под ног одинокого путника и прятались в камышах; два гиппопотама, тяжело ступая, фыркая и разбрасывая брызги грязи, пересекли тропу.

На возвышенном сухом месте тонкий тростник сменил непроходимые заросли папируса, высокие стебли которого, сплетаясь сводом над тропинкой, закрывали небо.

Хатако со вздохом облегчения вышел из чащи. Холодный серый свет разгонял тени ночи. Прислонившись к белому стволу засохшего дерева, Хатако оглянулся назад. Его тело дрожало от утреннего холодка. Он стоял неподвижно, не отрывая широко открытых глаз от высоко вознесшейся к небу вершины горы. Полосатые, золотистые, алые облака водили хоровод вокруг горящей пурпурным пламенем ледяной крыши страны духов. Лучи восходящего солнца летали к далеким, безлюдным вершинам, как обагренные кровью копья.

От волнения вытянув вперед руку со слегка согнутыми пальцами, смотрел дикарь на вершину. Губы полуоткрытого рта вздрагивали; при виде этого зрелища в его душе что-то звучало, как если бы таинственная рука касалась натянутой струны, и по телу его пробегала слабая дрожь, словно от внутреннего холода. Утренняя заря осветила его коричневое лицо; его дикие глаза светились тихим, ясным светом, словно полуденный луч проник в вечный мрак пропасти.