Сафари

Менас и Мо опять спустились к реке, чтобы напоить мулов и кстати собрать хворосту для костра, в то время как я и Галла, охая и кряхтя, стали распаковывать одеяла и посуду. Затем я взял ведро и пошел к небольшому водопаду за водой для питья. Когда струя забарабанила по дну ведра, мне послышался как будто крик из лесу. Минуту я прислушался, но… ничего не было слышно. Тут взгляд мой упал на Галлу: он стоял, нагнувшись вперед, и, держа руку рупором у уха, напряженно прислушивался. Затем он дико вскричал и бросился в лес. «Мо!» — крикнул я или, вернее, подумал. Я несколько раз упал, прежде чем добежал до первых деревьев, и помчался вниз по течению реки, все время в припадке безумного ужаса громко повторяя одно и то же имя. Я услышал хриплый голос Менаса и упал на колени возле залитого кровью тела моего мальчика.

Я пытался поднять его на мула, но голова его безжизненно повисла на моих руках. Нам даже не удалось остановить потока крови, хлеставшего из зияющих ран на шее и на лице. Он скончался на моих руках. Перед смертью он как будто пришел в себя: взгляд его единственного уцелевшего глаза устремился на меня, и последнее слово, которое он прошептал, было «Бу».

Его загрызла черная пантера: Галла установил это по следам и по нескольким черным волосам из ее шкуры.

Что произошло потом, я смутно помню: то, что я потерял, никогда не будет возвращено мне. Я сам похоронил моего мальчика… и мы поехали в Адуа. За время этого путешествия я не проронил ни слова. В ответ на заговаривания Менаса я после нескольких дней молчания сказал:

— Только тот, кто не любит, не страдает.

Я сказал это по-немецки. Он испуганно посмотрел на меня сбоку: вероятно, он подумал, что я сошел с ума. Согнувшись от отчаянного приступа кашля, он вышел, и больше я не видал его. Когда я через несколько дней, уже в Адуа, спросил о нем, то мне сказали, что он заболел и лежит у своих родных.

Очевидно, он не оправился от этой болезни, потому что через несколько месяцев я получил письмо в Уганде от итальянской милиции, в котором мне сообщалось о том, что оставленная мной сумма для уплаты Менасу была передана его наследникам.

Глава четырнадцатая Я снимаюсь с торговкой на базаре в гавани Безнадежности

Я провел в Адуе почти целую неделю. Однажды вечером старик Шум, немецкий консул, без особых расспросов весьма любезно предоставивший мне лучшую комнату в своей квартире и только ежедневно справлявшийся о моем здоровье, вошел ко мне в комнату с каким-то посторонним мужчиной.

— Добрый вечер, мсье. Parlez-vous fransais?[21] — обратился тот ко мне.

По произношению я понял, что предо мной европеец, и с раздражением ответил, что не говорю по-французски; не говорит ли он по-немецки, итальянски или английски?

Оказалось, что он говорил понемногу на всех языках. Представившись мне как Жорж Мабилар, он выразил сочувствие по поводу постигшей меня утраты и спросил, не может ли он быть мне чем-нибудь полезным. В конце концов ведь мы оба европейцы, находимся в чужой стране и в некотором роде товарищи по несчастью. Он со своими двумя братьями приехал сюда, в Абиссинию, на трех автомобилях; его братья погибли от лихорадки и похоронены в Рас Дашане, а два автомобиля утонули в реке Тигре. Если я имею желание удрать отсюда, то он может предложить мне место в своем автомобиле.

Я молча посмотрел на него: мне трудно было говорить.

— Вот что, мой милый. Я не хочу навязываться вам, но советую не пренебрегать таким случаем. Абиссиния — ужасная страна, и пребывание в ней обходится нам, европейцам, слишком дорого.

— Да, мсье Мабилар, в жизни вообще приходится терять очень многое и за все приходится расплачиваться, даже за самую невинную привязанность. Я очень благодарен вам за ваше предложение, но должен сказать, что еще не думал о том, что я теперь предприму, так что разрешите мне дать вам ответ завтра утром.

— Конечно! Даже позже, — мой автомобиль нуждается в починке и вряд ли будет готов раньше, чем завтра вечером. Но разрешите мне пригласить вас сегодня отужинать со мной. Не могу похвалиться изысканным меню, но повар у меня хороший, и найдется также бутылка хорошего вина. Эту бутылку сотерна — вино моей родины — я берег на тот случай, чтобы отпраздновать свой отъезд из этой проклятой страны. Надеюсь, что завтра я навсегда покину ее, и вы, вероятно, составите мне компанию. Не правда ли? Вечером я зайду за вами. Au revoir, monsieur![22]

Когда он вышел, меня поразила тишина, царившая в моей комнате, и я вновь погрузился в то полусонное состояние, в котором пребывал все время.