Сага о Йёсте Берлинге

Удрученным людям было о чем поговорить. Многие помнили трудные 1808 и 1809 годы, а также холодную зиму 1812 года, когда замерзали даже воробьи. Голод был им знаком, они достаточно натерпелись от него в свое время. Они знали, как примешивать в хлеб древесную кору и как кормить коров мхом.

Одна женщина придумала, как печь хлеб из брусники и ячменной муки. Она принесла с собой на пробу кусочки этого хлеба и очень гордилась своей выдумкой.

Но всех занимало одно, один вопрос светился во взоре каждого и вот-вот был готов сорваться с уст: «Кого же, о боже, ты ищешь во гневе своем? О строгий наш судья, кто отказал тебе в молитвах и добрых деяниях? И за что отнимаешь ты у нас хлеб наш насущный?»

Люди уныло шли мимо Сюндсбруна к Брубю, и когда они миновали усадьбу скряги-пастора, вдруг кто-то из толпы подобрал с земли сухую щепку и швырнул ее в сторону пасторского дома. При этом он сказал:

— Сухими, как эта щепка, были молитвы, которые ты возносил господу нашему.

Потом остановился другой, тоже поднял сухую ветку и бросил ее туда же.

— Большего ты не заслужил, — сказал он.

Третий последовал их примеру:

— Он сам словно засуха. Щепки и солома — вот и все, что нам от него досталось.

Четвертый сказал:

— Мы воздаем ему за то, что от него получили.

А пятый прибавил:

— На вечное посрамление бросаю я ему эту сухую ветку. Да иссохнет и оскудеет он, как она!

— Сухой корм пастору, накликавшему на нас засуху, — сказал шестой.

Люди молча слушали и смотрели. Так они нашли ответ на мучивший их вопрос.

— Пусть получает то, что он заслужил! Это он навлек на нас засуху, — сказали они.

И каждый останавливался и бросал сухую ветку, сучок или щепку.

Вскоре у развилки дорог образовалась целая куча сухих щепок, сучьев, соломы и веток: так прихожане клеймили позором своего пастора. Так люди мстили ему. Никто не поднял на пастора руку, не сказал ни единого бранного слова. Отчаявшиеся сердца изливали свое горе, бросая в кучу сухие ветки. Они не хотели мстить. Они лишь указывали на виновного, заслужившего кару господню.

— Мы все чтили тебя, господи! Виноват во всем он один, наш пастор. Будь милосерден, господь, и покарай его одного! Мы клеймим его стыдом и позором. Мы не хотим быть с ним заодно.

Очень скоро вошло в обычай, что каждый, проходя мимо усадьбы пастора, бросал сухую ветку в эту кучу позора. «Пусть бог и люди видят это! — думал каждый прохожий. — Пусть знают, что и я презираю того, кто навлек на нас гнев господень».

Старый скряга вскоре заметил кучу сухих веток у края дороги и велел убрать ее. Некоторые уверяли, что он отапливает ими кухню. Но на другой день на том же месте появлялась новая куча, и как только ее убирали, сейчас же возникала новая.

Сухие ветки лежали и словно говорили: «Позор, позор пастору из Брубю!»

Стояла сухая, знойная пора. Отяжелевший от дыма, насыщенный гарью воздух нависал над землей и давил ее, нагоняя на людей тоску и отчаяние. Мысли в разгоряченном мозгу путались, словно в бреду. Пастор из Брубю сделался злым духом, олицетворением засухи. Крестьянам казалось, будто старый скряга держит взаперти всю небесную влагу.

Вскоре пастор из Брубю понял, кого народ считает виновником засухи: в гневе на него иссушил господь землю. Словно моряки, терпевшие бедствие, бросали люди жребий. Пастор был тем, кого следовало вышвырнуть за борт. Он пытался было смеяться над людьми и их ветками, но вот прошла неделя — и он перестал смеяться. О, что за ребячество! Какой, казалось бы, ему вред от этих сухих щепок? Но он понял, что долго сдерживаемая ненависть наконец настигла его. Что делать! Он не был избалован любовью.

Но это не могло смягчить его сердца. Он, возможно, и хотел бы исправиться, особенно после посещения старой знатной фрёкен, но теперь это было свыше его сил. Он не мог исправиться по принуждению.

Все невыносимей становилась для него куча палок и щепок. Мысль об этой куче постоянно преследовала его. И постепенно он сам начал верить в то, во что верили все остальные. Эта куча сухих ветвей таила в себе столько недоброго. Все его мысли были поглощены этой кучей, каждый день он подсчитывал количество веточек, которые вновь появлялись. Он не мог заставить себя не думать об этой куче, она не давала ему покоя.

С каждым днем он все больше и больше сознавал правоту людей. В течение нескольких недель он одряхлел и состарился. Невыносимые угрызения совести мучили его, и ему казалось, что виной всему была эта груда щепок, ему казалось, что и угрызения совести умолкли бы, а бремя старости покинуло бы его, если бы только эта куча перестала расти.

Дошло до того, что он целыми днями просиживал у ворот своего дома и сторожил. Но люди были безжалостны, и за ночь всегда прибавлялось несколько новых веток.

Однажды здесь проезжал Иёста Берлинг. Он увидел пастора из Брубю. Старый и дряхлый, он сидел у дороги, играя сухими щепками, словно ребенок. Его жалкий вид глубоко поразил Йёсту.

— Чем это вы, пастор, тут занимаетесь? — спросил он, выскакивая из экипажа.

— Да ничем особенно; вот сижу и собираю щепки.

— Шли бы вы лучше домой, а не сидели бы у дороги в пыли.