Сахалин

 - Вы со всеми знакомы, не можете ли попросить за него, чтобы его как-нибудь получше устроили. Чрезвычайно хороший, симпатичный человек!

 Знаете, когда человек тонет, ему думать только о себе.

 И, глядя на этого человека, который находит время о других подумать, когда сам тонет, я невольно думал:

 "Да полно, он ли это?"

 Положим, я видел убийц, которые делились последним куском даже с кошками. Я видел кошек в кандальных тюрьмах. Люди, которые там сидели, уверяли, "что человек помирает, что собака - все одно"; у каждого из них на душе было по нескольку убийств, но тот из них, кто убил бы эту кошку, был бы убит товарищами. Кошку они жалели.

 Но то была не любовь, а сентиментальность.

 Сентиментальность - маргарин любви.

 Сентиментальных людей среди убийц я встречал много, но добрых, истинно добрых, кажется, ни одного.

 А впечатление, которое осталось у меня от Тальмы, - это именно то, что я видел очень доброго человека. 

Картежная игра

 - Да что с ним такое?

 - Э-х!.. Играть начал! - отвечает степенный каторжанин или поселенец.

 И он говорит это "играть начал" таким безнадежным тоном, каким в простонародье говорят: "запил!". Пропал, мол, человек.

 Игра в каторге, - это уж не игра, - это запой, - это болезнь. Игра меняет весь строй, весь быт тюрьмы, вверх ногами перевертывает все отношения. Делает их чудовищными. Благодаря игре, тяжкие преступники освобождаются от наказания, к которому приговорил их суд. Благодаря игре, люди меняются именами и несут наказания за преступления, которых не совершали. Вы выдумываете, совершенствуете системы наказания, мечтаете (только мечтаете) об исправлении преступников, - а там, в тюрьме, все ваши системы, планы, надежды, мечты, - все это перевертывается вверх ногами, благодаря свирепствующей в каторге эпидемии картежной игры. Именно эпидемии, потому что о картежной игре на каторге только и можно говорить, как о повальной болезни. В сущности, старую формулу "приговаривается к каторжным работам без срока" можно смело заменить формулой: "приговаривается к бессрочной картежной игре".

 - Бардадым (король)!

 - Шеперка (шестерка)!

 - Солдат (валет)!

 - Старик Блинов (туз)!

 - Заморская фигура (двойка)!

 - Братское окошко (четверка)!

 - Мамка! Барыня! Шелихвостка (дама)!

 - Помирил (на-пе)!

 - Два с боку! Поле! Фигура! Транспорт с кушем! По кушу очко! Атанде! Нет атанде!

 Только и слышится в камере в обеденный час, вечером, когда арестанты вернулись с работ, ночью, рано утром перед раскомандировкой. Игра, в сущности, продолжается непрерывно: когда не играют, говорят, думают только об игре.

 У меня был один знакомый каторжанин в Александровской тюрьме, которому я давал деньги на игру. Он не давал мне покоя. Удирал от обеда, с работ, забегал с черного крыльца, караулил на улице.

 - Барин, приходите! Нынче будет здоровая игра!

 На работах он только и делал, что глядел на дорогу.

 - Не едет ли мой барин?

 Соседи его по нарам со смехом говорили, что он и во сне только и кричит:

 - Бардадым!.. Шеперка!.. Полтина мазу!..

 Он играл, проигрывал, жил как в угаре, таял и горел, - этот человек с лихорадочным огнем в глазах. На что не был бы он способен, чтоб достать денег на игру.

 Это - болезнь. Я уже рассказывал о жигане, умиравшем от истощения, от скоротечной чахотки в Корсаковском лазарете. Он проигрывал все, - дачку хлеба. Целыми месяцами сидел на одной "баланде", которую и сахалинские свиньи едят неохотно, когда им дают. В лазарете начал проигрывать лекарства. Его потухшие, безжизненные глаза умирающего от истощения человека вспыхивают жизнью, огнем, блещут только тогда, когда он говорит об игре.

 В одной из тюрем я, по просьбе арестантов, рассказывал им об игре в Монте-Карло. Старался рассказывать как можно картиннее, наблюдая, какое впечатление это производит на них.

 - Ну... ну!.. - раздался хриплый голос, когда я остановился на самом интересном месте.

 Этот хриплый голос человека, которого словно душат, принадлежал арестанту, который был болен и лежал на нарах. Теперь он поднялся на локте. На него страшно было смотреть. Лицо потемнело, налилось кровью, широко раскрытые, горящие глаза.

 - Ну... ну!..

 Словно он сам вел игру, и вот-вот решалась его судьба. Каждый раз слова: "номер был дан" или "бито!" - вызывали то радостные, то полные досады возгласы:

 - Э-эх, черт!

 Они участвовали в игре всем сердцем, всей душой. Я задевал их самую чувствительную струнку. Они слышать не могут об игре. Это - их болезнь.

 Почему это?