Сахалин

 - Вот так-то, родной, лучше! С Богом, милый. Взбрызни-ка его, Медведев. Пороть пореже, не торопись, милый! Пореже, покрепче! Вот так, вот так! Реже-то лучше. Нам торопиться некуда.

 И если арестант вопил не своим голосом, М. говорил ему:

 - Ничего, ничего, потерпи, родненький! Христос терпел и нам велел.

 Опытные арестанты, разумеется, ложились без всяких разговоров, зная, что за всякую просьбу бывает только прибавка, - и смотритель говорил, глядя на них:

 - Душа радуется! Братики меня с одного слова понимают! Живем душа в душу с миленькими!

 - А не случалось так, чтобы "фордыбачили"? - спросил я М., слушая, как он с "Божьим словом отечески наказует свое стадо".

 Он захихикал.

 - И что вы-с? Какое выдумали! Это у новых, у "гуманных" каторга распущена. А у меня нет-с. Душонка у него, у родненького, трясется, как ложится. Он меня знает.

 И, только напиваясь по вечерам, он кричал:

 - В ужасе надо каторгу держать! В ужасе! Вы у меня спросите! А эти "гуманные-то" только унижают нас! Унижают, подлецы! Ехали бы гуманничать, куда хотят, а в каторгу соваться нечего. Каторга - наше дело. И в писании сказано: страх спасителен.

 Бывший фельдшер К., смотритель Рыковской тюрьмы, человек другого склада.

 Он любит порисоваться и пофигурировать.

 Даже о своем фельдшерстве рассказывает небылицы в лицах. Как какая-то графиня, отправляя на войну своего мужа, поручала ему:

 - Вам его поручаю! Берегите его!

 - Ваше сиятельство, будьте покойны.

 На Сахалине он основывает по болотам поселения и называет их, в честь себя, своим именем. Перестраивает тюрьмы "по собственным проектам" и невероятно этим хвастается.

 "Произойдя из ничтожества", он упивается властью.

 - У меня арестант волосок каждый на бровях моих знает, как лежит.

 Особенно он любит вспоминать, как временно заведывал Воеводской тюрьмой, страшнейшей на Сахалине, теперь упраздненной.

 - Выхожу, бывало, на раскомандировку: "Здорово, мерзавцы! Здорово, варнаки!" Дружный ответ: "Здравия желаем, ваше высокоблагородие!" - и хохот. Понимают, что я веселый. А уж если молчу, - могила кругом. Вышел, мерзавцами не назвал, понимают: "жди!" Не в духе я, значит. Ни одного генерала на смотру так не трепещут! Драть велю, - от страха едва дышат. "Рррозги, лопаты, яму рыть!"

 - Это-то зачем же?

 - А могилу. Будто насмерть запарывать буду. "Фельдшера!" кричу. Помощники около, будто меня успокаивают. Арестанты в ноги валятся. Палачу страшно. И начну наказание. "Мазать пришел? - кричу. - Мазать? Самого разложу!"

 Он враг телесных наказаний.

 - Это ни к чему не приводит! Арестанты привыкают. Это на них не действует. Он три тысячи розог в свою жизнь получил, что ему? Хоть каждый день дери. Нет, арестант должен начальника понимать. Если я скажу: "драть!" - у арестанта загодя шкура сходит. Вы у арестантов обо мне спросите.

 У арестантов и спрашивать было нечего: я знал о той славе, которою пользуется К.

 - Я с вами на наказание не пойду, - сказал мне как-то К. - Если я присутствую на наказанье, арестанта должны в лазарет замертво унести. Не иначе. Так меня уж тюрьма знает. Я деру обыкновенно в конторе, - рассказывает он. - Посередине ставят кобылу. Я закуриваю папиросу и начинаю ходить из угла в угол. Поравняюсь с кобылой: "раз!" А то еще за дело примусь, пишу: будто про него забыл. А потом "раз!" Я тридцать розог по два, по три часа даю. Он у меня измотается весь, пока выпорю. И кричит, и стонет, и Богу молится, и ругаться начинает, и вроде как сумасшедший делается. В контору-то как на виселицу идет. Никогда не забудет.

 И, действительно, не забывает. Я видел людей, считавших полученные им розги тысячами, но тридцать ударов "в конторе" они ни с чем сравнить не могли.

 - Каждый удар прочувствуешь. Ждет пока саднеть перестанет. Да опять, что тело, душа от ожиданья измучается. Смерти просишь, только бы не такое мучительство.

 - Но и это, - говорит К., - мало к чему приводит. Я и к этому редко прибегаю. По-моему, нет лучше темного карцера. Вот это средство. Страшнее всякой порки. Как посадят недели на две... Пойдемте, посмотрим.

 Это нечто, действительно, ужасное.

 Мы вошли в узенький коридорчик, по обеим сторонам которого были расположены маленькие клетушки с крошечными оконцами в двери.

 От воздуха в коридоре кружилась голова. Запах словно на псарне или около клеток с волками.

 И едва мы вошли в коридор, из всех каморок послышалась адская ругань по адресу К.

 Люди вопили в бешенстве, ломились в двери. Это напоминало буйное отделение сумасшедшего дома.

 - Отвори-ка Гусева! - приказал К.

 Надзиратель взялся за замок. Но из камеры голос, полный ужаса:

 - Не входите! Не входите ко мне! Я убью!

 - И на самом деле, оставь его! - отменил свое распоряжение К. - Это, как видите, почище порки. Порка что!

 Замечательно, что все эти люди, славящиеся своим драньем, - все в один голос говорят:

 - Порка что! Разве она действует!

 И дерут.

Смертная казнь

 За четыре года управления генерала Мерказина, на Сахалине не было ни одной смертной казни.

 - Я знаю, это вызывает недовольство у многих! - говорил мне генерал.