Сахара и Сахель

Негритянки, как и негры, заслуживают отдельного описания. Они проворно по-мужски меряют улицы, никогда не сгибаясь под ношей; вышагивают с уверенностью, свойственной людям с размеренной походкой, свободным в движениях, чье сердце не ведает печали. Большая грудь, вытянутый торс, необъятные бедра: природа предназначила их для исполнения двух функций — кормилицы и вьючного животного. «Ослица днем, женщина ночью», — гласит местная пословица, столь же правомерная по отношению к негритянкам, как и к арабским женщинам. Особенность осанки негритянок — не поддающаяся описанию раскачивающаяся походка, еще более подчеркивающая обилие форм, когда хаик в белую клеточку развевается, словно свадебная вуаль, вокруг крупного нескромного тела.

Арабский город демонстрирует нам общественные нравы, быт, обычаи прошлого. Алжир почти не изменился со времен турецкого владычества, только как-то сжался, обеднел, сохранив лишь видимость общественной жизни. Когда вступаешь в город, не задерживаясь в предместьях, проникаешь в его пределы, как обычно поступаю я, через пролом в средней части стены, минуя бойкие кварталы, и среди причудливого настоящего забываешь об истории и руинах, а обращаешь внимание лишь на то, что еще уцелело, то можно на несколько часов сохранить иллюзию, которой мне вполне достаточно. Даже если бы выжил всего один араб, то по нему можно было бы воспроизвести физический и моральный облик народа, а если бы от Алжира осталась лишь одна улица, своеобразная даже для Востока, можно было бы в точности восстановить город времен Омара и дея Хусейна. Сложнее вернуть к жизни политический облик Алжира. Это турецкий призрак, исчезнувший вместе с завоевателями, существование которого, хотя и слишком реальное, казалось невероятным даже под властью самих турок.

Сегодня я совершил обычный и почти ежедневный поход в Старый Алжир. Во время подобных прогулок меня не занимают ни история, ни археология. Я чувствую себя наивным зрителем, направляющимся на спектакль. Меня не волнует, что пьеса устарела, лишь бы у меня был интерес к ней, и пусть мне одному она кажется новой. Впрочем, мне нетрудно угодить в отношении новизны. Для меня ново то, чего не приходилось видеть собственными глазами, и если я со своей наивностью говорю об этом как об открытии, то потому, что — прав я или нет — полагаю: в сфере искусства не приходится опасаться повторов. Все старо и все ново; вещи меняются и зависимости от точки зрения, лишь законы прекрасного незыблемы и абсолютны. К нашему счастью, искусство не исчерпывает волнующих тем; оно преобразует все, к чему прикасается, дает больше, чем отбирает, и скорее питает, чем истощает неиссякаемый источник идей. В тот день, когда рождается произведение искусства, будь оно даже совершенно, каждый может с уверенностью сказать, что никого не повторяет, что тему можно интерпретировать; это обстоятельство бодрит и будоражит человеческий разум. Вопросы искусства сходны с вопросами в любой иной области: сколько старых как мир истин и через тысячу лет останется без ответа, если нам не поможет бог.

Но вернемся к предпринятой мной сегодня прогулке; я покинул дом, с которым ты едва знаком, и последовал по плохо тебе известной дороге по обычаю этой сараны в коляске — способ менее удобный, чем пешая прогулка, но более быстрый и веселый, особенно когда путешествуешь в компании. Алжирская коляска — эго обычная повозка, приспособленная для южных районов; она уберегает вас от палящих лучей, как солнечный зонтик, и обмахивает трепещущимися от ветра занавесками. Многочисленные двуколки без рессор, особенно в пригороде, где я живу, носятся с ужасной скоростью и, что самое невероятное, не переворачиваются. В небольшой омнибус — широкий короб на шатких колесах — впряжены изнуренные, прерывисто дышащие, тщедушные клячи, заросшие с ног до головы, но худобой и резвым аллюром напоминающие ласточек. Их называют корриколо. Трудно подобрать более точное имя, ведь они несутся галопом, взметая толстый слой пыли, летят, словно мифологические колесницы в облаке, с особым небесным звоном бубенцов, хлопающими окнами и пощелкиванием хлыста. Кажется, будто каждая повозка летит со срочным посланием. Кем бы ни был кучер — провансальцем, испанцем или мавританцем, — скорость все та же; меняются лишь приемы, позволяющие ее развить. Провансалец погоняет лошадей проклятиями, испанец изводит их ударами узкого ремня, мавританец пугает ужасающими гортанными криками. Эта работа, выполняемая с воодушевлением независимо от приносимого ею дохода, безусловно создает всем возницам без исключения хорошее настроение.