Сахара и Сахель

Перекресток находится почти в центре старого города, недалеко от Касбы. Именно здесь находится последнее прибежище арабской жизни, само сердце старого Алжира, и я не знаю более уединенного, прохладного и удачно расположенного уголка для бесед. С одной стороны, с той, что выходит на юг, расположена обширная, залитая солнцем площадка, открывающая вид на море. Очарование жизни арабов создается двумя контрастами: темное жилище и свет, окружающий его, замкнутое пространство и общение, интимное времяпрепровождение и удовольствие от созерцания просторов и далей. Сделать этот уголок пригодным для жизни и даже обойтись, в случае необходимости, без окружающего мира позволяют мечеть, цирюльня и кофейня — три заведения, наиболее необходимые набожному народу, который интересуется новостями, имеет свободное время. Некоторые вообще не покидают излюбленного места ни днем, ни ночью; это те, кто не имеет другой спальни, кроме этого общественного дортуара, другой постели, кроме скамьи в кофейне или жесткого булыжника уличной мостовой. Наконец, здесь нашли прибежище почти все городские бездельники, и, возможно, именно их примеру я с удовольствием следую.

Помнишь, где мы пили кофе? В конце улицы, рядом с лавочкой, которую держит один сириец. На вершине улицы, ведь она поднимается по склону, находится школа; на углу перекрестка расположился торговец семенами; справа, слева, тут и там — скамьи с подстилками, где курят, пьют и играют в шашки; прямо против нас — низкая дверь мечети Мохаммед эш-Шериф и источник для омовения; в самом центре — какой-то отзвук копошащейся толпы; его нельзя назвать ни шумом, ни тишиной. Единственный настоящий и непрестанный шум производил торговец-глашатый, повторяющий свою извечную арифметику: «Три дуро, четыре дуро, пять дуро». С тех пор ничто не изменилось, поэтому тебе легко почувствовать себя там, куда я тебя веду.

Здание школы все еще на месте. Оно будет стоять, пока жив учитель, без сомнения, и после него, почему бы нет. Если рассуждать по-арабски, то, действительно, нет причины, чтобы то, что было, перестало существовать, поскольку постоянство привычек не имеет иной границы, кроме предельности самих вещей, разрушенных и уничтоженных временем. Для нас жить — значит изменяться; для арабов существовать — значит длиться но времени. Будь это различие двух народов единственным, его уже было бы вполне достаточно, чтобы помешать их взаимопониманию. С тех пор как ты видел школьного учителя, он постарел на два года; самые старшие дети покинули школу, на смену им пришли другие; вот и все изменения: естественный ход времени и смена поколений. Школьники по-прежнему рассаживаются в три ряда, первый ряд непосредственно на земле, два других жмутся к стене на легких скамеечках, расположенных одна над другой, словно полки в магазине. По местоположению — это лавка, по гвалту и веселости обитателей — птичник. Учитель всегда в центре класса, управляет, обучает, наблюдает: от трех до пяти лет затрачивает он, чтобы научить детей трем предметам: Корану, начаткам письма и дисциплине; глаза его следят за строкой молитвенника, рука лежит на длинном, гибком, как хлыст, пруте, что позволяет ему, не покидая своего места, поддерживать порядок в любом из четырех углов класса.

В кофейне, я говорю о той, где мы были завсегдатаями и которую теперь я исправно посещаю один, тот же кахваджи[63], что и раньше, красивый мужчина, бледный и серьезный, словно судья, одетый в белые покрывала и черное сукно. Весь день он просиживает у входа и курит больше, чем любой из его клиентов, опершись локтем о зеленый сундук с прорезью, как в копилке, куда и поступает су за су вся дневная выручка. Обслуживают клиентов два мальчугана. Одному из них лет семь-восемь, он худ, хил и постоянно гримасничает, потому что видит только одним глазом. Когда он свободен от своих обязанностей, то есть не разносит чашки и никому не предлагает щипчики с угольком, то мирно сидит у ног хозяина на слишком высоком для его роста табурете, что вынуждает его по-обезьяньи поджимать ноги. Зовут его величественным именем Абд аль-Кадир, что ложится на мальчугана тяжким бременем, как если бы его звали Цезарем; это имя кажется насмешливой иронией над болезненным созданием, которому вряд ли суждено стать взрослым мужчиной. Второй слуга — элегантный и изнеженный — типичный мавританец. Длинный голубой халат заменяет ему ливрею и ниспадает складками, как платье. У нас его могли бы принять за миловидную девушку.