Сахара и Сахель

Вот история, которая приключилась со мной в гостях у Сид Абдаллаха. Я посвящаю целое письмо этому незначительному происшествию, потому что оно выходит за рамки моих обыденных мыслей и рассказов. Речь идет о встрече с арабской женщиной, и непритязательное развлечение — не более чем впечатление от музыкального звучания ее голоса.

Сид Абдаллах показывал мне семейные бумаги. Он извлек их из расписного сундучка с медным замком, все содержимое которого составляли кроме бумаг старинные часы и несколько дорогих безделушек. Листы пергамента были испещрены изысканной вязью, украшены крупными восковыми печатями и голубыми с золотом арабесками. Наш друг приобщал меня к своей родословной, восходившей к марабутам[65]. Он уже давно открыл мне свое благородное происхождение, но впервые предъявлял официальные доказательства. Стремился ли он тем самым возвыситься в моих глазах и заслужить большее уважение? Желал ли он заручиться почтительным отношением, которое, впрочем, уже гарантировали его возраст и безупречное достоинство манер — свидетельства, по-моему, гораздо более убедительные, чем любые верительные грамоты? Мне было трудно уверовать в мещанское тщеславие человека, до сих пор казавшегося мне свободным от низменной мелочности. Но в поведении арабов все имеет значение, и любое признание здесь становится необычным фактом, о котором стоит задуматься.

С галереи соседней мечети раздался призыв к послеполуденной молитве. Из верхних кварталов стали спускаться женщины, направляясь в бани. Их сопровождали негритянки с внушительными свертками на головах. Неожиданно у лавочки остановилась женщина, ее не провожали ни слуги, ни дети. Удивительно нежным голосом, чуть приглушенным муслиновой вуалью, скрывавшей лицо, она произнесла selam, слова приветствия. Абдаллах почувствовал ее присутствие, но даже не поднял головы, а услышав приветствие, ответил сурово, продолжая перелистывать бумаги.

— Как твое здоровье? — проворковала женщина чуть более твердым голосом.

— Хорошо, — отрывисто ответил Абдаллах, словно хотел сказать: иди своей дорогой.

Но один-два быстрых вопроса все-таки заставили его оторваться от чтения; он потянулся к сундучку, медленно сложил драгоценные листки и поднял на женщину глаза. Едва уловимый румянец вспыхнул на угасшем лице, и впервые я увидел, как ожили его обычно затуманенные глаза.

Завязался живой разговор, хотя и вполголоса. Мне никак не удавалось уловить смысл, слова путались в моем сознании. Я различил лишь часто повторявшееся имя Амар, а жестикуляция Абдаллаха, казалось, выражала отказ. Он то подносил обе руки к бороде и недоверчиво покачивал головой, то приближал к подбородку кисть правой руки, слегка менял ее положение напыщенным жестом, которым арабы сопровождают свое lа-lа (нет). Женщина продолжала наступать, не теряя надежды, повторяя настойчивые мольбы, заклинания, угрозы. Удивительное многословие, теплота интонаций придали бы ее страстной проповеди неотразимую силу в глазах любого, кроме старого Абдаллаха.

В поединке мольбы и хладнокровия, трогательности и хитрости меня привлекло очарование неподражаемо светлого, отточенного и музыкального голоса просительницы. Что бы она ни говорила, самые жесткие гортанные звуки смягчались и, возможно, даже вопреки желанию самые страстные порывы облекались в мелодичную форму. Взрываясь и устремляясь ввысь до гневных интонаций, безупречный голос не допускал ни одной фальшивой ноты. С удивлением и восторгом я вслушивался в звучание редчайшего инструмента, не пресыщаясь виртуозным исполнением. Какой же должна быть обладательница волшебного голоса? Сколько лет этой женщине? К какому общественному слою она принадлежит? Если не чудо природы, то само искусство заключалось в ее голосе. Я подумал, что ей наверняка уже за двадцать. Обладательницу голоса, скрытую с головы до ног, мне не удалось разглядеть. Она была вся в белом, неприкрытым остался лишь краешек нежного запястья с синими прожилками и двойным золотым браслетом. Тонкая бледная кисть выдавала ее праздный образ жизни.

Переговоры не дали результата. Мавританка выбрала на витрине саше со сбедом и пару расшитых тапочек, размер которых определила, приложив к ступне, спрятала все под хаиком, не справившись о цене, поправила покрывала и кивнула Сид Абдаллаху. Не слишком задумываясь, я поклонился и поздоровался по-арабски.

— До свидания! — ответила она на прекрасном французском языке. В этот миг я увидел ее глаза, устремленные на меня. Не знаю, что выражал ее взгляд, но он был необыкновенно живым, как будто вспышка, промелькнувшая между нами.

— Ты знаешь эту женщину? — спросил я у Сид Абдаллаха, когда она ушла.

Он вновь обрел спокойствие. Степенно ответил:

— Нет.

— Она живет в Алжире?

— Не знаю.

— О чем она просила тебя?

Вопрос был слишком прямым. Старик поколебался, затем, как обычно, ответил пословицей: «Тыква стоит дороже, чем бесхитростная голова». С этими словами он поднялся, обулся и оставил меня, направившись в мечеть для свершения молитвы.