Сахара и Сахель

Друг мой, принято осуждать привычки, исходя из ложных посылок. Я никогда не мог понять, почему кто-го делает вопросом самолюбия умение совладать с привычками или прилагает массу усилий, чтобы избавиться от них. Разве человек менее свободен, если следует по проторенному пути? Можно ли называть рабством то, что является божественным законом, мнить себя властелином судьбы только потому, что не оставил за собой никаких ориентиров? Тот, кто так думает, заблуждается, да еще и оговаривает себя. Заблуждается, потому что лишенные привычек дни утрачивают связь, воспоминания теряют опору, словно рассыпавшиеся четки. Оговаривает себя — ведь, к счастью, невозможно представить человека без привычек. Отрицание привычек просто свидетельствует о короткой памяти, забывчивости, пренебрежении к тому, что делал, думал, чувствовал накануне, а может быть, о неблагодарности к прожитым дням, о непозволительном забвении, которому предают сокровище, не ведая его истинной ценности.

Доверься мне и возлюби привычки. Они не что иное, как сознание человека, развернутое во времени и в пространстве. Уподобимся мальчику с пальчик, разбросавшему камешки от двери дома до самого леса. Пометим жизненный след привычками, воспользуемся ими, чтобы продлить наше бытие, насколько хватает воспоминаний, облекая их по мере сил в безупречную форму. Расширим границы бытия вправо и влево, раз уж им правит судьба, и пусть в основе своей оно остается тождеством нас самих! Именно так мы везде обретем себя, не растеряем в пути самый полезный и ценный багаж: ощущение самих себя.

Что за добрая страна, с таким постоянством дарящая нас удовольствием в часы досуга! Ни облачка, ни дуновения, значит, на небесах воцарил мир. Тело купается в неподвижной стихии, утрачивается ощущение постоянного зноя. С шести утра до шести вечера солнце невозмутимо бороздит чистое лазурное пространство. Оно спускается по ясному небу и исчезает, превращаясь в алую точку, похожую на лепесток розы, отмечающий западные ворота заката. Чуть позже у подножия холмов ощущается легкая влажность, и эфирный туман затягивает линию горизонта, словно готовя гармоничный переход от света к тени. Необыкновенная мягкость серых тонов позволяет глазам свыкнуться с ночью.

И вот над бледнеющим пригородом и огромной, утратившей четкость очертаний страной вспыхивают звезды. В первое мгновение их можно перечесть, но вскоре они рассыпаются по всему небосклону. С исчезновением последних солнечных лучей ночь озаряется собственным светом и окончательно угасший день сменяется полумраком. А тем временем море покоится в объятиях Морфея, — никогда я не видел его таким безмятежным: вот уже месяц ничто не тревожит его глубокий сон. Неизменно чистое и гладкое, оно вздрагивает во сне, — прошло одинокое судно, по водной глади пробежала рябь, и снова сияет прозрачная и неподвижная зеркальная поверхность.

Минуло лето, но и до зимы еще далеко. Почти исчезли насекомые, не слышно весеннего жужжания и стрекота. Стебли дикой мальвы коротки, трава вновь зеленеет, но не тянется вверх. Впрочем, только одному времени года — осени — свойственно великое отдохновение. В деревнях Франции осенью, когда наступает полный покой, крестьяне говорят, что время прислушивается. Наивная метафора выражает мысль, порожденную неискушенным умом, и позволяет понять, сколько сосредоточенности таит в себе тишина. Чувствуется, что прошла первая молодость года. Все, что страдало, набирает силы, за жестокими приступами следует отдых. Словно наступает спокойное выздоровление за болезненной изможденностью долгого лета.