Сахара и Сахель

Девять часов утра. Я нахожусь в очаровательном уголке, расположенном в средней части склона холма и в виду моря. Величественная картина морского пейзажа немыслима без знакомых примет. Они, вероятно, и придают ей эффект, особый характер и размах. Местность безлюдна, хотя вокруг загородные дома и фруктовые сады. Вне городских стен в этой стране повсюду царит уединение. Слышен только скрип бесконечной цепи черпаков норий[67]

и журчание текущей по желобам воды, да еще почти непрерывное постукивание колес на дороге в Мустафу. Передо мной два турецких домика; они как бы слились воедино и образуют красивую картину, правда лишенную стиля, но зато наделенную приятным восточным колоритом. Я заметил одну особенность всех турецких построек: они окружены кипарисами. Ослепительно белые дома иссечены тонкими тенями, словно вышли из-под руки резчика. Кипарисы ни зеленые, ни рыжие. Они кажутся совершенно черными, и это недалеко от истины. Невероятно насыщенный энергичный мазок хлестко вздымается на ярком небесном фоне, оттеняющем с точностью, вызывающей резь в глазах, изысканные контуры веточек, аккуратных иголочек и всей причудливой хвойной пирамиды в форме канделябра. Поросшие завитками кустарника склоны спускаются в глубь долины, и отроги холмов заключают изящный уголок в мягкие, но крепкие объятия. Эта ясная и пленительная красота нам мало знакома, во всяком случае, я не помню ничего подобного в современной живописи, не желающей возвращаться к наивной простоте трехцветной бело-зелено-голубой гаммы, о которой я уже говорил. Почти вся природа Сахеля сводится к трем простым краскам. Добавь ярко-коричневый оттенок окисленной железистой почвы; водрузи среди зеленого массива дерево, напоминающее фантастическое чудовище, пусть это будет белый тополь, усыпанный блестками наподобие изделий золотых дел мастеров, восстанови голубой линией моря равновесие картины — и получишь вечную формулу алжирского пейзажа, который называли fhas задолго до того, как мы дали ему имя «предместье».

Я нахожусь в тени великолепной, как говорят, трехвековой цератонии, знаменитой во всей округе. Диаметр тени достигает почти сорока футов. Дерево растет уже не вверх, а вширь, ветвится, пускает новые побеги, и постоянная напряженная работа внутренних соков питает спутанную крону перевитых ветвей, столь тесно связанных и плотно сплетенных, что, кажется, однажды на нем будет больше отростков, чем листьев. Ни одна птица не прижилась под суровым темным куполом, ощетинившемся сухими ветками. Застывший в неподвижности исполин словно отлит из бронзы. С первого взгляда чувствуется его неизбывная сила. Время от времени еще зеленый, но уже начавший увядать лист падает к подножию дерева: ему на смену приходит новый. Ты знаешь, что цератония живет, во всяком случае, не меньше, чем оливковое дерево. Я видел много огромных раскидистых крон, но не знаю другого дерева, скроенного более совершенно, в долгожительство которого я с легкостью готов поверить.

Я уже говорил тебе, что в этой стране невозможно отсчитывать время. Солнце не блекнет, деревне чужда грусть, листва не опадает, деревья не покрываются траурной плесенью и не обманывают видимостью печальной смерти. Дозволительно забыть, что жизнь угасает в этом очарованном саду Гесперид[68], где ничто не говорит об оскудении и упадке. Какое счастье, друг мой, если постоянство картины, открывающейся взору, позволит поверить в возможность увековечивания дорогих нам вещей и существ!