Сахара и Сахель

Улица, описание которой почти неподвластно перу, запружена до такой степени, что ничего не успеваешь разглядеть: прогуливающиеся пешеходы, верховые, военные повозки с фуражом, фургоны с боеприпасами под охраной, нищие. Спокойную толпу составляют арабы, беспокойную, шумливую — европейцы. То здесь, то там взбрыкивает испуганный суматохой верблюд. Процессии женщин потянулись к морю, резвятся легионы детей всех рас; как и повсюду, ребятишки стремятся нырнуть в самую сутолоку. Перекресток один за другим проходит вереница маленьких осликов, ни на шаг не отстающих друг от друга. Они перевозят песок, одни доставляют в город полные корзины, другие, уже с пустыми корзинами, семенят к песчаному карьеру. Погонщики в основном из племени бискри; на них надеты фетровые ермолки, просторные куртки и кожаные фартуки или блузы грузчиков. Этот народ легко узнать, его привычки неизменны. У погонщиков ослов существует свой окрик — гортанное, причудливое, резкое гиканье, имитирующее крик диких животных, который они издают все сразу, чтобы подстегнуть покорный и мерный шаг осликов. Погонщики идут за нагруженными ослами, переходя на рысь вслед за животными, но на обратном пути усаживаются верхом и безжалостно погоняют маленьких тружеников величиной с крупного барана. Оседлав ослика, они втыкают палку в незаживающую рану на теле животного, которую беспрерывно бередят, чтобы сделать более чувствительной, и восседают гордо и прямо, словно на чистокровном скакуне, сжимая ногами удлиненный натруженный хребет. Седоку достаточно опустить ступни на землю или оторвать их от нее, чтобы оказаться пешим или верховым. Они отдыхают, расплющивая своей тяжестью маленькое выносливое животное. Отрывистый окрик служит сигналом, и вся ватага устремляется вперед, прижав уши к спине, торопливо постукивая копытами, словно бегущее стадо баранов.

Наконец сквозь облако пыли, окрашенной прямыми утренними лучами солнца, смутно просматривается въезд в Алжир, называемый Баб-Азун в память о воротах, давно стертых с лица земли. Добравшись до Алжира, не остается ничего иного, как выйти из повозки, уплатить за место пять французских су и подняться пешком до старых ворот Баб-эль-Джедид. За несколько минут проделано долгое путешествие, ведь сразу за воротами оказываешься в двухстах лье от Европы.

Было около десяти часов утра, когда я достиг цели своей прогулки. Солнце вставало, тень незаметно отступала в глубь улиц. Сумрак под сводами, темное чрево торговых лавочек, черная мостовая, еще отдыхавшая в ночной сладости перед полуденным зноем, подчеркивали яркость света, вспыхнувшего повсюду, куда проникло солнце. Над проходами простиралось небо, словно чистый, почти непрозрачный, темно-фиолетовый полог, закрепленный по сверкающим углам террас. Изумительное время. Ремесленники трудились, по мавританскому обычаю мирно сидя перед своими станками. Мзабиты в полосатых халатах без рукавов (гандуре)

дремали, завернувшись в покрывала. Те, кому нечем было заняться, а их всегда немало, курили на пороге кофеен. Слышались чарующие звуки: голоса детей, бубнящих в общественной школе, трели плененных соловьев, как в майское утро, звон тонких струек, падающих в сосуды. Я медленно брел по лабиринту, от тупика к тупику, предпочитая задерживаться там, где царит особенно тревожная тишина.

Прошу простить мне слово «тишина», возникающее в моих письмах чаще, чем хотелось бы. К сожалению, в нашем языке оно единственное, способное выразить все мыслимые оттенки невероятно сложного местного явления: кротость, беззащитность и полное отсутствие звуков.

Между одиннадцатью и полуднем, то есть в час, когда все друзья, без сомнения, уже собрались — речь идет о моих алжирских друзьях, — я пришел на перекресток Си Мохаммед эш-Шериф. Во время последнего путешествия ты познакомился с этим уголком, и именно сюда, друг мой, я хочу привести тебя вновь.

11 ноября

Помнишь ли ты перекресток Си Мохаммед эш-Шериф? Мы провели там время, которое я называю арабским утром. Помнишь ли ты торговца одеждой, то ли старьевщика, то ли оценщика; он устроил распродажу, выставив напоказ огромное количество подержанных вещей, захламивших всю улицу. Только на нем самом были наброшены обноски двадцати женщин, бурнусы, парчовые куртки и ковры. На плечах и руках висели шали из дамаста с цветными узорами, корсеты с металлической плакировкой, пояса с золотым позументом и атласные платки. Серьги, ножные браслеты, ручные браслеты в изобилии сверкали на его худых пальцах, загнутых словно крючья, а кисти рук походили на ларцы, наполненные драгоценностями. Погребенный под горой тряпья, из-под которой виднелось только лицо, он, едва заняв место, азартно начал выкрикивать, широко открыв рот, цену первой вещи, выставленной на торг. Он без устали ходил вверх и вниз по улице, составленной двумя рядами покупателей, лишь изредка останавливаясь, чтобы отдать купленную вещь.