Сахарная кукла

Себастьян разглядывал эту женщину каким-то незнакомым мне прежде взглядом. Настолько явно, что Маркус прошипел по-французски: снимите комнату. Граф отмахнулся. От него исходили электрические помехи, словно от вышки радиопередач. Женщина была плотная, коренастая с гривой блестящих черных волос. С огромной задницей; твердой, как у кобылы.

Как у тети Агаты!

Как у Ким Кардашьян.

И граф почти что гарцевал перед нею; как жеребец. Только что не всхрапывал, роняя на черный смокинг густую пену.

– Вы итальянка? Только у итальянок бывают такие потрясающие… эээ… ммм… волосы, – сообщил Себастьян, как следует разглядев ее зад.

– Наполовину, – польщенная, улыбнулась женщина. – По маме.

– Вы красавица! – сказал он. – Идемте, сварю вам кофе… У них в доме лучший кофе в этой стране!..

Граф очень галантно взял ее под руку и повел на кухню, не прекращая цитировать по памяти самые заезженные штампы из самых примитивных романов.

– Тьфу, – прошептала я и скривилась, забыв про лопнувшую губу. – Неудивительно, что она поверила Джессике. Она и в розовых пони поверит! А если уж скажет он.

– Такое чувство, что ты ревнуешь! – оборвал Маркус. – Ты и в Себастьяна, что ли, влюблена?..

– Он красивый! – буркнула я, краснея.

– Он тебя старше на тридцать пять лет! – рявкнул он, забыв про полицейских на кухне.

Гадес и Персефона.

Воздух в спальне был затхлый, простыни отсыревшими.

В стенах старых домов часто скапливается влага, которую не высушить никакими силами. Но дома здесь представляют архитектурную ценность и потому их не сносят, позволяя влаге из стен пропитывать насквозь матрасы и кости.

Я выпила цоклопам, но сон все равно не шел. Болела каждая косточка, каждый мускул, каждый сантиметр скальпа. Болели, казалось, даже корни волос. Хотелось расплакаться, всех убить, сдохнуть.

Филипп подставил меня!.. Все рассчитал и поставил точку во всей истории. Даже не точку, а прямо восклицательный знак! Избавился не просто от Джесс! Избавился от обеих сразу.

В кои-то веки в семействе Штрассенберг произносили слово «развод»? А теперь произнесли. Сам граф произнес! Да, Маркус с Джессикой тоже были в разводе, но у них был полуфиктивный брак. У Филиппа – нет.

Мне стало еще обиднее и еще больней.

Я вышла из комнаты, в надежде найти в одной из ванных ибупрофен. Или свернуть себе шею, свалившись с одной из лестниц.

Путь шел через галерею, и я опять замерла на миг у комнаты, которую раньше занимал мой отец. Теперь та комната пустовала. Рама кровати стояла, как скелет динозавра, матрас и ковры убрали, тяжелые портьеры закрывали окно.

В комнате стояла картина.

Тройной портрет.

Он был написан Маркусом в те давние времена, когда он верил, будто сможет прославиться как художник, пишущий в жанре готического нуара. Пробиться и доказать Лизель… Он не сумел. Он состоялся как семейный диктатор и Лизель, когда хотела ему польстить, шептала что-нибудь в духе: «Твоему папоське пола отластить усы и стать вегеталианцем!»

Все остальные хвалили его работы.

Большая часть из них не покидала мастерскую на чердаке, но этот портрет Лизель велела разместить здесь. Чтобы я могла время от времени заходить сюда и вспоминать, как все было. Джессика пыталась и тут восстать, но Лизель так на нее взглянула, что та умолкла.

На портрете были я и отец.

И в сотый раз, я принялась рассматривать знакомые линии.

В черной сутане, – он сидел, словно царь, немного выдвинув ногу в сторону и опершись на колено второй локтем, смотрел в упор. Справа, у его ног, лежала напряженная Грета, настолько прекрасная, что даже страшная в своей красоте. Острые уши торчком, черная шерсть сверкает. Идеальная морда, глубокие, как у оленихи глаза. Слева стояла я, – тогда еще маленькая девочка в белоснежном платье для конфирмации и смотрела зрителю прямо в душу. Губы были алые, как у упыря. Глаза очень взрослые, жесткие и злые.

Рука вцепилась в бедро отца. Это была поза женщины, заявляющей права на мужчину. И Маркус, скорей всего, бессознательно, сумел это ухватить.

Вокруг горели оплывшие свечи, освещая красные плюшевые стены и такой же вызывающе яркий, почти кровавый ковер.

Девочка, мужчина и доберман составляли единое, неделимое целое.

– Педофилия какая-то! – говорила Лизель. – Надо было ему мальчонку нарисовать, раз уж он тут в сутане.

– Это Аид! – взрывался Маркус, не в силах преодолеть себя. – Аид, Персефона и Цербер, мать твою, мама!

Лизель поднимала брови, болтая коньяк в пузатом бокале.

– Ах, да, прости. Это инце-е-ест и педофилия, – со вкусом припечатывала она.

Хотя, однажды, все-таки выдавила:

– На этом портрете ты сумел чертовски верно передать его дух. В нем есть величие… Не удивлюсь, если однажды, Фредерик станет Папой.

– Он уже стал им, – рявкнул Маркус и указал на меня.

Повинуясь вечной, непроходящей тоске, я села перед портретом. Уставилась на застывшего во времени красавца-блондина. Он был чертовски похож на Маркуса… Точнее, Маркус был бы похож на этого человека, будь у Маркуса яйца и позвоночник.

Сегодня он был таким.