Сахарные барашки

Дойдя до помещичьего сада, мальчик, обдернув на себе пиджачок, перевязал узелок, зашел в росистую траву, вытер одну грязную ногу — «моен», вытер другую — «моен». Хотел уже войти в ворота имения, но в это время оглянулся и замер: между двумя пригнутыми молодыми дубками висел теленок, подтянутый, за ноги веревками. На земле, под теленком» как огромный кот, сидел на корточках человек. В воздух поднимались клубы дыма. Может быть, человек подпаливал теленка? Нет, он только курил трубку и длинным ножом снимал с него шкуру. Это был немец. Вспомнив наставления дяди Юозаса, Микутис сейчас же стащил с головы шапку и вдруг совсем позабыл это самое слово. Постояв минутку и тут только сообразив, что немец, свежевавший тушу, даже не глядит на него, мальчик попятился назад и залез в малинник. Сколько Микутис ни ломал голову, сколько ни вертел языком, так он этого чертова слова и не припомнил. А ведь подойдешь не поздоровавшись — немец разозлится. Развязав платок, мальчик поставил тарелку с маслом на дорожку, а сам быстро нырнул в овраг. Потом по канавам, пригнув голову, чтобы его не заметили, он бегом возвратился домой.

Микутис рассказал матери про все, что видел в имении, и про то, как он забыл слово «моен». Матушка его не похвалила, обозвала ротозеем и после этого долго опасалась посылать одного в имение. Все это происходило в начале осени, когда мальчик не умел еще ни скотину покормить как следует, ни землю вспахать. Потом он уже один относил немцам зерно, лен, а раз даже наплевал им в колодец.

Когда наступила весна, мальчик запряг в соху Фрица и вышел в поле. Вся семья собралась посмотреть, как он станет пахать. Трудно приходилось ему со слепой кобылой: чтобы она шла прямо по борозде, брат Микутиса вел лошадь под уздцы. Соха не слушалась пахаря: она то слишком глубоко уходила в землю, то еле скребла по поверхности. Задевая за кочки, спотыкаясь и снова поднимаясь, расшибая ноги о камни, часто едва различая борозду сквозь набегавшие слезы, мальчик до крови кусал губы, чтобы не разрыдаться. Яростно, длинными ломтями взрезал лемех черную, дыбом встававшую землю. У Микутиса то и дело спадали штаны, то и дело развязывались гужи. Все это приходилось подтягивать, подвязывать. Обороняясь от мух, кобыла хлестала Микутиса хвостом по лицу. Рассерженный мальчик пинал ее ногами, обзывал «германцем». Врат, тащивший кобылу под уздцы, все время хныкал, что лошадь наступает ему на пятки и мордой слюнявит голову.

Больная мать, присев у межи, еще больше расстраивала Микутиса:

— Ой, пахарь ты мой, сиротинка моя! Не будет хлеба от такой пахоты. Людей попрошу, может, кто-нибудь возьмет нашу землю исполу…

Проработав до полудня, мальчик выбился из сил и уже не шел, а плелся, цепляясь за соху. Грубая холщовая рубаха, насквозь пропитанная потом, прилипала к его спине, присохшая к ногам грязь сковывала ступни. Солнце припекало все крепче. Пашня пылала и колыхалась перед глазами, как озеро. Кобыла, разомлев от жары, повесила голову, вылупив белые, как яйца, глаза.

До сумерек Микутис пахал, потом выпряг лошадь, пошел на речку вымыть ноги и тут же, ослабев, крепко заснул. Снились ему одни только вороны, прыгавшие по вспаханным бороздам и с карканьем летавшие над его головой. Вороны обложили все небо. Они садились на спину Фрица, на соху. Микутис бил их кнутовищем, топтал ногами. А мать, сидя на меже, стонала:

— Не будет, сынок, хлеба при такой пахоте, не будет…

Микутис не отрывался от сохи, пока не вспахал большой кусок поля. С первого же раза нетрудно было различить, где мальчик пахал в первый день, где во второй. Борозды первого дня стояли дыбом, разваливались как пьяные. На второй день они стали уже поровнее, а на третий протянулись совсем ровно, как струны, — не отличишь от работы старого крестьянина. Прежде слепая лошадь двигалась лишь когда ее вели под уздцы, но как только Микутис научился подтягивать поводья, она зашагала словно прозревшая.

После пахоты пришлось боронить. Часто Микутису трудно было сообразить, работает он или спит. Днем и ночью мальчик видел перед собою только поля, озаренные солнцем, землю, пылившую из-под бороны, оводов, которые, как огненные искры, носились над лошадью, слышал только воронье карканье да крики чибиса.

По ночам Микутис долго не засыпал: то ворочался с боку на бок, то свертывался клубочком. В голове шумело, сон не шел. Сквозь дырявую кровлю он видел звезды. Слышал, как ухает сова. Иногда амбар так ярко озаряла молния, что можно было разглядеть даже бегавших по полу мышей. Снова светало, звезды угасали, и грудь Микутиса сжималась такой тоской, что на него находило желание умереть. Умереть, уснуть навсегда, чтобы никогда не ощущать этой боли.

Только под утро у мальчика начинали слипаться глаза, а в дверь амбара уже стучала мать:

— Микутис! Солнце высоко. Вставай, завтрак остынет.

И без того светлые волосы Микутиса под дождем и солнцем выцвели, уши и лицо покрылись веснушками, кожа на носу облупилась и отставала, как картофельная шелуха. Руки огрубели. В течение одного лета Микутис вытянулся, куртка и штаны стали ему узки.