Сахарный тростник

Окончательно раздавленный, уничтоженный, опозоренный, я лежал и тихонько плакал, слабо сопротивлялся, а она целовала меня, целовала. Именно тогда я понял, что настоящее счастье приносит настоящую боль. Я думал, что вдоволь настрадался от этой девчонки. Но все, что было до этого – лишь прелюдия. Настоящую горечь, печаль я познал тогда на кровати в комнате Киры, в темной прохладной комнате с белыми стенами. Полупьяная, в бреду, она шептала мне такие слова, он которых ноги немели. Шептала страстно, горячо. Говорила, что скучала.

Что-то щелкнуло в голове. Я мягко отстранил ее. Сказал, что по делу. Впрочем, она не обиделась. Не разозлилась, что я прервал ее поток чувств. Я достал письмо и отдал ей. Так как в комнате было темно, она вышла, а я остался сидеть один, как истукан. Долго я ждал ее. Томительно тянулось время, тянулось, давило на грудь, на голову. Кира, Кира. Сколько еще страданий мне предстоит вытерпеть. Когда я думаю о ней, это делает меня печальным. Любовь к ней не доставляет мне удовольствия. Но все же не могу перестать думать о ней, не могу перестать портить свою жизнь. Я пью яд каждый день, каждый день я верю в лживые надежды, и каждый день я говорю себе, что это в последний раз.

Кира зашла в комнату. И само время треснуло. Весь мир лопнул в моей голове. Я моментально заметил эту перемену в ней, эту ужасную перемену, этот кошмар наяву. А я подозревал, что письмо хорошего не принесет. Знал, что его надо выкинуть к чертям.

Сначала я посмотрел в ее глаза, в которых…не было ничего хорошего. Потом скользнул взгляд по телу, локтям, бедрам, ногам, когда-то обожаемым. За секунду я стал ненавидеть ее. За один только взгляд, за одно только чувство в них, одну эмоцию. Кира дышала ненавистью. Нет, не было гнева. Было что-то холодное, липкое, зловонное. Какая-то невиданная форма презрения. И понял я, что опять остался один. Она бросила письмо на пол и посмотрела на меня свысока.

– Ты идиот?

Я не знал, что в том письме, потому что не открывал его.

– Если не хватает смелости сказать мне что-то в лицо…Черт, да кем ты себя возомнил, неудачник?

Я встал, она подошла ко мне и оглушительно ударила по лицу. То была не обычная пощечина, а удар кулаком, правда неумелый, вскользь, но все равно было больно.

Она сердилась. А я хотел уйти, но боялся Киры, боялся отодвинуть ее, боялся уйти. Она расхохоталась, и сказала, чтобы я проваливал. Сказала, что, если я еще раз подойду к дому, она натравит собак. Если еще раз увидит, плюнет в лицо. И я ушел, проглотив все это. И не было во мне ни ярости, ни обиды, ни слез, ни печали. Только бесконечное желание лечь спать.

Дома у Карла.

Мы лежали на полу в единственной комнате этого домика и смотрели на черное звездное небо через дыру в потолке. Карл хотел отремонтировать крышу, но не удержался и проломил ее. Крыша была соломенная, легкая. Звезды в ночном небе создают какой-то затягивающий эффект, как легкая зыбь отражения в колодце или мелькание тысячи мотыльков в ночном снежном лесу, при луне, на пике метели, в клубах…

О чем это я?

Мы лежали на полу самой черной ночью и смотрели на звезды, рассыпанные по бездонной, липкой нефти космоса. Карл сказал:

– Знаешь, я хотел стать инженером в детстве. Я не знал, что они как-то делятся. Я думал, это один человек, очень умный, в очках и клетчатой рубашке. И этот гений сидит в своем кабинете на последнем этаже самого высокого здания, там, ближе к свободному полету эфирной мысли космоса и самого бытия, окрыляющий опьяняющий полет мысли, и вот этот господь бог в человеческой плоти стоит над всем миром и строит его одной лишь силой мысли. Понимаешь, о чем я? Вот, кем я представлял инженера. Я раньше много читал. Строил модели, покупал журналы, ну как у всех, да? Ходил на кружки и тому подобное. Думал, что подобная ерунда сможет раскрыть потенциал человека. Потом мама заболела. Сильно. Так сильно, что не могла двигаться. И я пошел работать. Строил дома, рубил деревья, тушил пожары, мостил дороги, охотился на тигров. Деньги все маме отдавал.

Думал, что эти бумажки заменят минуты жизни, дадут еще один чистый глоток воздуха. Она давно умерла. А я все работаю. И трачу на себя минимум, ты мог заметить. И у меня уже гребаная гора этих бумажек, я мог бы подтираться ими несколько жизней. И я не знаю, что делать с этой горой. Это же хлам, да? Но мне трудно с ними расстаться. У каждого должно быть дело в этом мире. Кто-то работает, а кто-то снимается в порно. Ты понимаешь? Мы как частички огромной мозаики. Никто не бесполезен, каждому найдется место. Ты же приехал, чтобы убить ее, да? Так чего ты ждешь?

Последние его слова не сразу дошли до меня, а когда я удивленно и глупо переспросил, он рассмеялся:

– Это шутка такая. Смешно же, да?

Да, Карл, это очень смешно. Настолько смешно, что перестает быть шуткой.

…твердые, пластиковые губы тронули мою щеку; стеклянные неживые глаза посмотрели в самую душу; и она спросила: «Ты хочешь меня?» …